ОПЫТ О ПРОИСХОЖДЕНИИ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ЗНАНИЙ
О ЯЗЫКЕ И МЕТОДЕ
О ПЕРВОЙ ПРИЧИНЕ НАШИХ ЗАБЛУЖДЕНИЙ И ОБ ИСТОЧНИКЕ ИСТИНЫ
Приводится по изданию: Этьенн Бонно де Кондильяк. Сочинения в трех томах. Том 1, стр. 272-276. Изд-во "Мысль", Москва, 1980 г.
1.
Многие философы красноречиво отметили огромное
количество заблуждений, которые приписываются ощущениям, воображению и
страстям; но они не могли льстить себя надеждой, что в своих
произведениях пожали все плоды, которых они ожидали. Их слишком
несовершенная теория мало пригодна для того, чтобы просветить нас в
нашей практической деятельности. Воображение и страсти проявляют себя
столькими способами и так сильно зависят от темперамента, эпохи и
обстоятельств, что невозможно выявить все механизмы, которые они
приводят в действие, и совершенно естественно, что каждый надеется
избежать положения тех, кто, пытаясь их выявить, сбился с пути.
Подобно человеку слабого телосложения, который,
избавляясь от одной болезни, заболевает другой, ум вместо того, чтобы
освободиться от своих заблуждении, часто преодолевая одни заблуждения,
впадает в другие. Чтобы избавить человека со слабым здоровьем от всех
его болезней, нужно было бы наделить его совершенно новым
телосложением; чтобы устранить все слабости нашего ума, нужно было бы
наделить его новыми взглядами и, не задерживаясь на частных
обстоятельствах его недугов, докопаться до самого их источника и
покончить с ним.
2.
Мы найдем этот источник в нашей привычке рассуждать о
вещах, о которых мы совсем не имеем идей или имеем лишь идеи, которые
плохо определены. Здесь будет уместно отыскать причину этой привычки,
чтобы до конца выяснить, в чем источник наших заблуждений, и знать, с
каким критическим умонастроением следует приниматься за чтение
философов.
3.
Пока мы еще дети, неспособные к размышлению, все, что
нас занимает, - это наши потребности. Между тем впечатления, получаемые
нашими органами чувств от предметов, тем более глубоки, чем меньше
последние встречают у них сопротивления. Органы развиваются медленно;
еще медленнее развивается разум, и заполняется он такими идеями и
максимами, какими их представляют случай и плохое воспитание. Достигнув
возраста, когда ум начинает наводить порядок в своих мыслях, мы видим
еще только вещи, с которыми мы давно свыклись. Поэтому мы не колеблясь
считаем, что они существуют и что они именно таковы, потому что нам
кажется естественным и то, что они существуют, и то, что они таковы.
Они столь ясно запечатлены в нашем мозгу, что мы не можем предположить,
что они не существуют или что они не таковы. Отсюда безразличие к
познанию вещей, к которым мы привыкли, и живое любопытство, проявляемое
ко всему тому, что кажется новым.
4.
Когда мы начинаем размышлять, мы не видим, как могли в
нас проникнуть имеющиеся у нас идеи и максимы; мы не припоминаем, что
когда-то были их лишены. Таким образом, мы ими пользуемся со спокойной
уверенностью. Какими бы ошибочными они ни были, мы принимаем их за
самоочевидные понятия; мы даем им названия разума, естественного света,
или света, рожденного вместе с нами, принципов, запечатленных,
отпечатанных в душе. Мы тем охотнее полагаемся на эти идеи, что думаем,
что если они нас обманывают, то бог - причина нашего заблуждения,
потому что считаем их единственным средством, которое он нам дал для
достижения истины. Вот почему понятия, если только мы с ними свыклись,
кажутся нам очевиднейшими принципами.
5.
Приучает наш ум к этой неточности тот способ, каким мы
обучаемся языку. Мы достигаем разумного возраста лишь долгое время
спустя после того, как мы усвоили пользование речью. Если исключить
слова, предназначенные для того, чтобы сообщать о наших потребностях,
то обычно именно случай давал нам повод понять некоторые звуки быстрее,
чем другие, и решал, какие идеи мы должны с ними связывать. Стоит нам,
размышляя о детях, вспомнить состояние, через которое мы прошли, и мы
признаем, что нет ничего менее точного, чем наше обычное употребление
слов. Это не удивительно. Мы слышали выражения, значение которых, хотя
и вполне определенное благодаря привычному словоупотреблению, было
столь сложно, что у нас не было ни достаточно опыта, ни достаточно
проницательности, чтобы его постичь; мы слышали другие выражения,
которые никогда дважды не представляли одну и ту же идею или которые
были даже совершенно лишены смысла. Чтобы судить о том, что нам
невозможно было в детском возрасте сознательно пользоваться словами,
нужно лишь обратить внимание на затруднительное положение, в каком мы
часто еще теперь оказываемся, когда употребляем слова.
6.
Однако привычка связывать знаки с вещами стала для нас,
когда мы еще не были в состоянии обдумать ее значение, столь
естественной, что мы привыкли относить названия к самой реальности
предметов и считали, что названия вполне объясняют сущность предметов.
Люди вообразили, что имеются врожденные идеи, потому что действительно
есть идеи, одинаковые у всех людей; мы бы непременно считали, что наш
язык является врожденным, если бы не знали, что другие народы говорят
на языках, совсем непохожих на наш. Кажется, что в наших исследованиях
все наши усилия направлены только на то, чтобы найти новые выражения.
Едва мы их придумали, как считаем, что приобрели новые знания. Когда мы
долгое время пытаемся познать вещи и много о них говорим, самолюбие
легко убеждает нас в том, что мы их познаем.
7.
Если вспомнить о происхождении наших заблуждений, на
которое я только что указал, то они имеют одну-единственную причину, и
она такова, что нам не удастся утаить от себя, что до сих пор она
накладывала свой отпечаток на значительную часть наших суждений.
Вероятно, можно было бы заставить даже наиболее предубежденных
философов признать, что эта причина заложила основы их систем; для
этого нужно лишь искусно задавать им вопросы. Действительно, если наши
страсти вызывают заблуждения, то это потому, что они злоупотребляют
расплывчатостью принципа, метафоричностью выражения и двусмысленностью
термина, чтобы использовать все это для выведения тех мнений, которые
льстят нашим страстям. Следовательно, если мы обманываемся, то
расплывчатые принципы, метафоры и двусмысленности представляют собой
причины, существовавшие до того, как наши страсти поставили их себе на
службу. Стало быть, достаточно отказаться от этого бессодержательного
языка, чтобы развеять все коварство заблуждений.
8.
Если источник заблуждения заключается в том, что у нас
нет соответствующих идей, или в том, что имеющиеся идеи плохо
определены, то источник истины должен находиться в идеях, которые
хорошо определены. Доказательством этому служит математика. При
рассмотрении всего, относительно чего у нас есть точные идеи, этих идей
всегда достаточно для распознания истины; если, напротив, у нас таких
точных идей нет, то, хотя бы мы и приняли все мыслимые меры
предосторожности, мы всегда будем все путать. Одним словом, с идеями,
которые хорошо определены, можно было бы уверенно двигаться и в
метафизике, а без этих идей можно сбиться с пути даже в арифметике.
9.
Но как получается, что арифметики имеют столь точные
идеи? Дело в том, что, зная, как эти идеи порождаются, они всегда в
состоянии сочетать их или расчленять, чтобы сравнить их сообразно всем
существующим между ними отношениям. Лишь поразмыслив о происхождении
чисел, нашли правила сочетаний. Те арифметики, которые не размышляли о
происхождении чисел, могут вычислять так же безошибочно, как и другие,
потому что правила, которым они следуют, верны; но, не зная, на чем эти
правила основаны, они совсем не имеют идей о том, что они делают, и не
способны открыть новые правила.
10.
Итак, во всех науках, так же как и в арифметике, истина
открывается только при помощи сочетаний и расчленений. Если обычно в
них не рассуждают с той же точностью, как в арифметике, то это
происходит потому, что еще не найдены верные правила, следуя которым
можно всегда точно сочетать пли расчленять идеи; а это объясняется тем,
что в этих науках не удалось даже определить идеи. Но, быть может, наши
размышления об источнике наших знаний помогут нам восполнить этот
пробел.
