Люди проходили мимо. Они не мешали ей, не отвлекали, не
раздражали. Их разделяла невидимая стеклянная стена, которой было
абсолютно все равно, что происходит за ее пределами. Стена просто
стояла, и от холодного прозрачного стекла тянуло равнодушием и даже
апатией. Граница между внутренним и внешним миром была придумана не ею,
и не благодаря ее молитвам была воздвигнута эта защитная ширма.
Наверное, все уже было придумано задолго до нас. Наверное, каждый из
нас уже рождается в таком стеклянном колпаке. Кому-то удается лишиться
его, а кто-то остается в его пределах навсегда. А она немного превзошла
себя и усовершенствовала свой колпак. Бывало, поведет рукой возле себя,
и он тут как тут, моментально вырастает на пустом месте. И человек,
приблизившийся к ней, вдруг оказывается в полной безопасности, в ореоле
величия и смирения. А когда незнакомый прохожий исчезает за спиной, она
снова проводит рукой по воздуху и стекло растворяется, скрещивая ее с
внешним миром.
Так было и в тот вечер, когда цветочница заворожено
сидела на заасфальтированной дороге, и слушала пение птиц,
взбудораженных вечерними таинствами. Вокруг было мало деревьев и
казалось, что природа обиделась на тот участок земли, на котором был
построен дом заколдованного волшебства. Облысевшая, неприкаянная, седая
земля. Но девушка не сердилась за это на природу. Она сама была в
состоянии украсить эту печальную пустыню. Просто все ее время поглощали
бесцеремонные рифмы, которые требовали к себе особого постоянного
внимания. Нужно было и днем и ночью, в любую погоду служить им верой и
правдой. На все другое времени просто не хватало. Она не имела права на
ошибку. Она была ограничена, даже очерчена неумолимой часовой стрелкой
невидимого жестокого циферблата. Вся жизнь превратилась в
непрекращающийся творческий вечер. Ей казалось, что весь мир - это
сплошная высокая поэзия, разбросанная повсюду и замечаемая только
воспаленным воображением. Фаворитка высокопарного слога давно уже
превратилась в лирику полного солнцестояния. И вся ее обитель
человеческих возможностей напоминала огромный павильон, выставочный
зал. Внешне обитель была общедоступна, но так только казалось. На самом
деле ее нужно было постигать, разгадывать, собирать по крупицам. Ее
необходимо было улавливать, чтобы вдруг не потерять в ритме исчезающих
дней и ночей.
И вот неожиданная Доминика взмахнула ресницами, и
посреди пустыни мгновенно возник маленький торжественный оазис. А птицы
подумали, что это Эдемский сад. Творящая красоту не стала их
разочаровывать, ведь каждое живое существо мечтает хоть раз в жизни
найти свой Эдем, даже если тот вырастает на обугленной горсточке пепла.
Она сидела и терпеливо ожидала, когда жизнерадостные
птицы утихомирятся, и вспомнят о вечном. Но птицы не собирались
успокаиваться. Им было хорошо, и они оказались эгоистами, которые
кричали о своей радости на весь мир, не думая о том, что у кого-то
рядом от их постоянных перевозбужденных криков болит душа. Со стороны
они так напоминали людей, которые редко думают о чужой боли…
Юное создание снисходительно относилась ко всему
происходящему. Главное, что сад был посажен. Главное, что пустыня
преобразилась. Невольно сидевшая на дороге знала все про главное и
второстепенное, но ей всегда хотелось знать больше, знать то, что не
подвластно пониманию, что выпадает из рук и теряется. Она творила
чудеса. Она отчетливо осознавала то, что слово, вылетающее из каменной
гортани, на лету окаменевает. Проводила уверенной рукой вокруг себя и
вот: никакого стекла, никаких секретов и условностей. Только
наступающий на мизинцы вечер, только озадаченное вдохновение
соседствовали с этой маленькой хозяйкой большого мира.
Никого вокруг… Толпа людская становилась все меньше и
меньше. Она стремительно уменьшалась в размерах, и хотелось, чтобы
одиночество возникло как можно скорее. Любимое ею одиночество,
привносящее блаженство в тугие капли страдания, бьющие по сердцу и
приказывающие жить. Все шире свет над головой, все уже коридор. И она
уже неслась по этому коридору на огромной пестрой надорванной капле.
Она смотрела в расширенные глаза бесконечности и становилась рисунком,
который дышит, который все понимает, все видит. Она становилась не
живой материей, а каким-то фантастическим предметом, изъятым из
коллекции церковной утвари.
Ни одного слова больше и уже несуществующие долгие и
утомительные беседы о дне настоящем. И вдруг сено запахло ладаном и
миррой. И тень не наступала. Смеркалось, но это был всего лишь вечер,
который не перерос в темную смуглую ночь. Казалось, что солнце взошло,
зацепившись лучом за уголки женских глаз. И луч не мог предать тот
яркий свет, который он нашел в светлых глазах. Поэтому горький шар не
опускался вниз. Он застрял в небе как нечаянно уроненная в цемент вещь
и застывшая в этом бирюзовом цементе.
Умеющая колдовать, не любила насилия над природой. Она
легко вздохнула и ее невесомое, наивное дыхание легло на это солнце, и
твердый жестокий цемент растаял, освобождая подневольное светило. Ах,
как оно было благодарно своей освободительнице! Желтая звезда сбросила
вниз букет своих горячих солнечных цветов и крошечный сверток. По пути
упаковка расплавилась, но солнечный подарок остался неприкосновенным.
Он преодолел высокую температуру и упал лично в нежные руки
сокрушительной и отчаянной Доминики.
Дева бережно держала еще дымящийся волшебный пакет.
Солнечные цветы дарят отнюдь не каждой женщине, а она держала их без
перчаток, понимая, что сгорает, и при этом целуя каждый лепесток,
находящийся под высоким напряжением. Она действительно прижимала огонь
к своим щекам и, казалось, что она ласкает обычные полевые цветы. Это
удивляло и пугало. Это настораживало. Горящие бутоны в ее проворных
руках превратились в ослепительный букет, а флакон с неосязаемыми
духами терпеливо ожидал своей очереди. Он не имел права не подчиниться
воле самого солнца, а ему так хотелось не подчинения. Он был готов
разбиться на ее коленях, чтобы пропитать своим ароматом каждую клетку
этого возлюбленного тела. Но она остановила его неоправданное желание.
Открыла ажурное зарево и нанесла несколько капель на свою руку. И влага
сразу же впиталась в кожу и аромат удивительного благовония начал
распространяться далеко за пределы этой дороги. И названная небесным
именем вдруг уловила запах морского причала - пустынного и такого
влажного. В стеклянном флаконе возлежала солнечная морская вода,
собранная специально для кудесницы и той так захотелось побежать в свой
дом, отыскать там заброшенный пляжный гардероб и одеть свой любимый
нежно-сиреневый купальник, накинуть на плечи невидимый халат, дождаться
очередной метеорит, сесть на него и улететь к этому солнечному морю. Но
не время, не время… И она терпеливо считала чужие минуты, еще не
ставшие ее собственностью и это ожидание напоминало ветку сакуры,
дарованную даром…
Мечта не сбывалась. Она получила всего лишь несколько
ложек этой солнечной морской воды и понимание того, что ждать придется
еще очень долго. Купальник остался лежать в шкафу, в старинном комоде
надежно хранилась наивная летняя шаль и только несколько робких
ароматных капель на руке вместо огромного моря. Хотелось большего, но
пришлось довольствоваться одной единственной каплей, ставшей символом
счастья. А ведь она умела купаться в море, не видя его и даже не
ощущая, умела общаться с силами, что не принадлежат человеческим
ощущениям. Могла спокойно вызвать молнию и гром, могла превратиться в
летнюю грозу только для того, чтобы предаться неистовой любви с каждым,
кто хотя бы однажды попадал в подчинение проливающейся влаги. Кроме
того, она находилась под постоянным наблюдением. За ней подсматривал
вечный и вездесущий раскосый глаз. Он находился везде, повсюду. Стоял
за спиной, пронзал насквозь. Она раздевалась с выключенным светом, но
это не мешало ему подсматривать снова и снова, вызывая удивление и
протест, от которых никто не мог ее избавить.
Женщина хорошо знала все это, поэтому сейчас, после
того как небо назвало ее иконой, после того как ей были дарованы
бесценные огненные подарки, она воспользовалась моментом и громко,
внятно произнесла, обращаясь прямо к этому раскосому глазу:
- Здесь будет, воздвигнут пылающий символ. Именно на
этом месте, где только что одинокий грешный человек искал прощения.
Знаки соединились и вспыхнули. Пора создать мозаику. Открой свой глаз
шире и поведай мне о своем решении. Знай, символ никогда не разлучит
нас с тобой, а только сильнее привяжет, сблизит, перепеленает. Ты ведь
не перестанешь свои никогда не надоедающие наблюдения за мной? Если не
прекратишь, то узнаешь обо мне много интересного - того, чего я о себе
еще не знаю, и лишь смутно догадываюсь. Ты околдовал меня своим
раскосым глазом. Я никогда не видела твоего лица. Уверена, что на
высоком смуглом лбу между бровями красуется родинка. Ты что-то
скрываешь от меня, а я не имею права закрыть перед тобой двери, ведь ты
проникаешь через все замочные скважины. Но сейчас я ухожу от тебя.
Только не навсегда. Ты сможешь найти меня там, где никто никого не ищет.
Она завершила свой размеренный эмоционально-спокойный
монолог, а огромный раскосый глаз смотрел сквозь облака и недоумевал,
не понимая, что же он все-таки пропустил в ее воспитании. Доминика
просто отбилась от рук. То солнечные подарки, то собственный Храм, то
какие-то категорические условия! Она нуждалась в порицании. Но небесный
глаз питал к ней большую слабость, и эта обширная слабость была даже
больше формата его фигурного века. Он прощал ей все и теперь страдал от
собственной нерешительности. Власть над людьми находилась в его руках,
но он смущался перед этой повзрослевшей Дивой. И его сила автоматически
переходила в ее нежные руки. А она игриво отстранялась от нее,
возвращая и тут же забирая обратно. Власть была ей не нужна. Она
предпочитала любовь, не заменяемую ничем, ничем, ничем… И вместо того,
чтобы брать кого-то в зависимость она наоборот освобождала людей,
отпуская на свободу только стаи белых лебедей. Раскосый глаз
безгранично доверял этой девушке - такой молодой и такой зрелой. И она
больше всего на свете ценила это головокружительное доверие.
Непослушное и неразгаданное создание решительно взяла
двумя пальцами осиновый кол и звонко разделила его на две неравные
части. Большую часть вбила в асфальт, завинчивая ее глубже. Трепетно и
терпеливо терла древесную кору, чтобы высечь огонь и выжечь сделанную в
твердой земле метку. А люди шли мимо и придирчиво, и неорганизованно
оглядывались, отвлекая и настораживая. Но она строила чистилище, она
закладывала новую основу, не замечая препятствий. Темная точка должна
была плотно покрыться светлой и более широкой окружностью. Среди шума и
разногласий должна была наступить тишина и согласованность. Новое
солнце. Новая религия. Только осиновый кол не хотел разгораться. Он
сопротивлялся, и девушка вынужденно прикрикнула на него:
- Что за непослушание? Ты задерживаешь меня, и я
начинаю сердиться. Я первый раз в жизни попросила тебя о помощи и ты,
моя верная осина, отказала мне! Объясни же, что происходит и в чем
причина? Надеюсь, что это не глупый каприз?
Осиновый кол посмотрел ей прямо в глаза и неторопливо произнес:
- Ты очень умна и твой ум происходит от многочисленных
талантов, которыми наполнена твоя оболочка, одиннадцать раз выстиранная
в одиннадцати предыдущих жизнях. Обмылки, а не целые куски. Фрагменты,
но не полное полотно. Ты чувствуешь правильно, можешь выполнить
задуманное, но не хватает одной важной мелочи. Строящийся тобой Храм
будет построен для ненастоящих, недостойных. Согласна ли ты,
воздвигнуть его здесь, в чертогах высохших слез и витиеватых помыслов?
Я надеялся, что ты посоветуешься со мной, прежде чем начинать
осуществлять задуманное. Ты ведь всегда советуешься со своей челядью.
Но на этот раз ты отказала своим правилам. Отбросила в сторону
всяческие советы и это просто раздражает меня, действительно только
твою осиновую ветвь.
И она нетерпеливо вздохнула и призналась:
- Да, я действую самостоятельно, потому что твердо
знаю, что есть разные чудеса, есть лучшие, но нет равных мне… У меня
уже мало времени и я не имею права терять его напрасно, объясняя всем и
вся свои шаги по подвесной лестнице. Объяснение своего мироощущения это
настоящая ловушка, это путаница, которая поглощает, проглатывает.
Объясняй только себе самому и произноси интимным голосовым звучанием
лишь выдержки. Показывай миру уже готовые произведения своего духа,
потому что все истинно прекрасное должно демонстрироваться только в
завершенном виде. Это дает результат, это продолжает движение. Вот
поэтому я действую, не спрашивая, не требуя, не сомневаясь.
Осиновый кол внимательно выслушал. Он не перечил, только полушепотом заметил:
- Любимица упавших светил, а ты не боишься поражения?
Ведь ты прекрасно знаешь, что представляет собой человек, не
пропитанный насквозь, свежей духовной эмульсией. Ты обрекаешь себя на
страдание, которого можно легко избежать. Давай перенесем строительство
в другое место, подальше от падающего водопада и ржавеющего помысла. Я
пойду за тобой и выполню любую твою просьбу, даже самую абсурдную, даже
самую невероятную. Дели меня на множество частей, забивай куда угодно,
только не в этот заасфальтированный ад. Не упрямься и послушай меня,
своего старого слугу, у которого уже нет сил, потому что он очень стар
и справедлив. Я многое видел и все запомнил, чтобы передать тебе, своей
кукле из кожи и плоти. Ты матрица, высеченная батогами и
выгравированная на каменном осколке. Сентиментальная Ника нежно
погладила своего друга и промолвила:
- Да, ты прав, мой стареющий мим. Тебе не откажешь в
здравом смысле и в ощущении сегодняшнего мира. Видишь глубоко и далеко,
и ничто не может ускользнуть от твоих внимательных, пристальных,
мягких, осиновых глаз. Дерево, а, сколько в тебе чувств! Иногда смотрю
на тебя и стесняюсь собственной безрассудности. Я не столь
чувствительна, не столь деликатна. Я как опрометчивый ветер и любое мое
желание взметнется и тут же осядет на песок, чтобы опять подняться
вверх, оставляя за собой клубы песка и растревоженного гравия.
Круговорот и сумятица. Медная гравюра, которая кипит и остывает по
двести раз в сутки. И часто человек, общающийся со мной, на самом деле
притрагивается к айсбергу, а ему кажется, что он глотает разогретый на
таежном костре фруктовый джем. Или наоборот, стыд принимает за страсть.
Осиновый кол отмахнулся от ее внезапно налетевших слов и бурно запротестовал:
- Сколько я тебя знаю, ты вроде бы у всех на виду и
вместе с тем так запретна и таинственность твоя возрастает. Не успеваю
дивиться. Только ведь здесь, в окружности этого забетонированного
асфальта тайны скованы. Их не освобождают, не ставят вертикально. Здесь
всем и каждому нужна реальность. Загадочность в этих краях не обитает,
поэтому беги отсюда, пока не поздно… Ты та, которая удивленно опускаешь
правую бровь и подбираешь упавшую на дно ресницу.
- Да, ты прав. Сейчас я начну рассуждать с тобой и
произнесу много лишнего, а ты тем временем начнешь составлять мой
портрет - словесный автопортрет, который я сама нарисую своими словами.
Но я не откроюсь. Линии земной окружности, поменьше знайте обо мне. Не
разведывайте границы таинства и не выпрашивайте душевного золота, ведь
человек опасен в своей доброте, потому что добро - это всегда жертва.
Совершенное добро - это уникальное состояние, это сверхчувствительный
слух и интуиция, это мученичество, которому нет названия, которому не
дано имя… Это скольжение и превосходное чувство равновесия. И все это
вершиться в полном одиночестве. Я однажды навсегда раскрылась, впустив
толпище, проходящих мимо в свою мастерскую, отточенную вручную. И
распространяла гуманизм везде, где только появлялась. Я не замечала
человеческого несоответствия друг другу, не замечала несовпадений и все
принимала на себя, как принимают ветер, огонь, как принимают ненастье
или погасшее пламя. Думала, что сил хватит на все, что ничто меня не
выведет из этого равновесия, приблизившегося к состоянию совершенства.
Надеялась, что когда сломают, я восстановлюсь, когда сожгут -
воскресну. И все получалось. Мне так хотелось пробить железо, натянутое
людьми на все мои шестые чувства. И я жертвовала всем ради того, чтобы
в этом непробиваемом железе хоть когда-нибудь да появилась одна
крошечная дыра. И неровные отверстия появлялись, но были подобные очень
узкими и незаметными. Только я не останавливалась и протягивала через
эти узкие щели свои ласковые руки и притрагивалась буквально ко всему,
ничего не говоря. Незаметно изучала опустошенное место в каждом
незнакомом прохожем и понимала, что я должна непременно оставить эту
свою миссию, должна уйти из мира людей и заняться сбором лунных слов,
что и является моим истинным призванием. И я начала искать правильный
выход из создавшейся ситуации. И чистый лист бумаги был положен в центр
стола. И по нему ходили люди - множество людей, превращающихся в толпы,
шеренги, колонны. А я, писательница, изощрялась, не сбрасывая их с
дрожащего листа. Я писала по букве, по слову, по строчке и жители земли
поспешно бегущие по глянцевой бумаге даже не оборачивались вслед
капнувшей капле чернил и вовсе не замечали, что топчут ногами
написанное и совсем не слышали скрип вздыхающего пера.… Но я сама
выбрала этот путь, сделав своей мастерской шумный базар и проповедуя на
этом торжище под палящими лучами и под палящими взглядами…
Она внезапно остановилась и пристально посмотрела на
осину, которая затаила дыхание, утаивая свои ощущения. Девушка звонко
засмеялась и заметила:
- Ты заслушалась, но даже ты не знаешь что ты слушала:
мою душу или свое равнодушие… За время нашей беседы я уронила вниз
много раскаленных шаров, а ты ни одного не словила и все они вдребезги
разбились о борт корабля, уплывающего за горизонт.
Осиновый кол стыдливо и неуверенно промолчал, а потом не выдержал и все же ответил удивительной и удивленной:
- Я знаю, что мое восприятие притупилось. Созревший
плод раздавлен и он уже не тот, что прежде. Но я внимательно слушал,
стараясь наизусть запомнить как можно больше твоих сюжетных линий,
чтобы в дальнейшем отбиваться этими острыми линиями от всяческих земных
зигзагов. Ведь я навечно заразился чужими слезами, чужой любовью и
чужой тоской и хочу вернуться к своему изначальному состоянию, когда я
был деревом, и мой лес рос далеко от жилища человека, когда я был не
срублен и не разделен на частицы. Ты неожиданно всколыхнула во мне все,
что только можно расшевелить, и я готов снова умереть, чтобы заново
родиться и встретиться с такой как ты. Я знаю, что легкой мудрости не
существует. Каждый из нас, прежде чем приблизиться к истине должен
миллионы раз пройти и миллион один раз оглянуться, должен предельно
возлюбить и истощить свой неистовый пожар. И только тогда, поднявшись
над своей самовлюбленностью, ты ощутишь способность дышать и только на
этой любви построишь целый город из бирюзового мрамора, город из
пурпурного кирпича и серого камня…
Девушка протянула вверх изгибы своих рук и зашелестела,
словно была первозданной орхидеей, знающей, что такое смысл вечного
сияния. Она смотрела на все широко раскрытыми глазами и этой ее
открытости так хотелось довериться, в этой безукоризненной искренности
хотелось утонуть, кануть в ней, не оставляя на берегах ее век ни
мечтаний, ни одежд. Звонко притягивала и уже не отпускала. И все
смотрела куда-то, вызывая у посторонних приступы крайнего любопытства.
Она смело села на горячий асфальт и приняла позу мотылька, осторожно
прикоснувшегося к пышному соцветию. И голова ее была покрыта бежевым
платком. Никаких украшений, никаких соблазнов. Строгая каноническая
классика и длинный плащ, в котором навсегда потерялись земные
противоречия. Такой была служительница культа, таким было ее начало.
Но внутренний огонь не затушить и черные ресницы не
разрушить прибоем соленых волн. Она забывалась в своих переливах, и
плащ расстегивался, и мотылек перелетал через океан. И Дева,
замурованная в белом камне, осознавала все нюансы собственной природы.
И совершенно спокойно продолжала монолог, произнося его вслух, даруя
его каждому, живущему под солнцем. И небо было уверено в ней, небо
знало, что она не будет тратить время на размышления о несовершенствах
наступившего периода, что она непременно построит Храм именно здесь, на
пересечениях, изломах, на неприемлемости. Задумчивый дом будет выращен
на ногте абсурдного и точеного указательного пальца Творца. Он
упокоится на костяной подкладке, на фундаменте, который никогда не
рухнет, не пошатнется, не обожжется лавой, не уйдет под землю.
Небольшой дом, размером с куриное яйцо. Ах, только бы хватило сил не
сорваться вниз! А колокольня будет построена первой. Она насобирает
васильки и колокольчики, и сделает их своими колоколами, напевая:
"Пусть будят, пусть укладывают спать. В начале меня, а потом всех…"
Она видела пульсирующий гранит. Ее непосредственность
окрашивала ее естество в совершенно новый цвет, и грех не был похож на
выбитое ветровое окно. Он был нежен, ласков и воспитан… Орхидея
говорила с раскосым глазом и говорила правду, успокаивая его
естественную взволнованность.
- Никого не полюблю, так как уже давно люблю тебя.
Земные чувства не трогают мою основу. Они лишь дотрагиваются, лишь
насквозь прокалывают, но не заменяют мне той идиллии, которую я ощущала
лишь в дружбе с тобой, в дуэте с ожесточенно нежным голосом. Признания
мои легки и невинны. Не задерживай меня возле своего солнцепека. Дай
вспорхнуть и не повредиться, дай размотать капроновую нить до основания
и соединиться вместе с ней, захватывая пригоршнями кленовые листья и
рыбью чешую. Ты же знаешь, что я давно мечтаю станцевать на скользкой
банановой кожуре. Но ты всегда останавливаешь уже зазвучавшую мелодию,
чтобы она не разбудила и не повергла в смятение человечество,
разучившееся слушать. Ты видел, как я желала исполнить этот степ на
подвесном потолке, но ты запретил это мое желание, исключил его из
списка привычных правил, желая ослабить натяжение капроновой нити. Ты
строго настрого запретил мне танцевать на столе и любить на столе. И
взамен этого научил меня любить на белой бумаге. И я познала эту
бумажную связь, и незаметно от всех овладела искусством фантазии. С тех
пор не представляю свои дни без раскосой Луны и свои сумерки без
большеглазого солнцестояния. Раз ты смотришь, значит, я еще интересна
для наблюдений, значит, я еще не скучна и привлекательна, значит, я еще
жива. Когда ты отвернешься к какой-нибудь другой женщине я пойму, что
надоела своему всевидящему огню. И тогда я отскучаю за всех скучающих,
отбушую за всякую тишину и сделаю то, чего еще никогда не делала - я
притронусь к тебе, мое вещее зауженное око. И это будет новое открытие
и откровенная смола, перемешанная с кадилом. И ты примешь это, глазница
Мироздания. Ты не накажешь меня, не бросишь на горящие угли и на
съедение тиграм, не отхлестаешь меня своим справедливым правосудием. Я
знаю - ты учишь страданием. Проверено и утверждено. Однажды ты невольно
обернул меня в яркую конфетную обертку и то разворачиваешь, то
заворачиваешь обратно, проверяя собственную силу воли. Ты не
присваиваешь меня, а отдаешь, даришь времени, возрасту, обществу… И,
только дышишь, трогательно дышишь, боясь помешать, опасаясь разбить
блаженство. Все эти промелькнувшие годы безбедно и гордо жила я в поле
твоего зрения, находясь под легким гипнозом, пребывая в завязанном
узле. Умоляю тебя, не разрушай эту идиллию и не останавливай иглу на
вертящейся пластинке, не разбивай старинный патефон. Пусть поиграет еще
немного и выразит все, на что способен, все, чем мы его вдохновили и в
чем разочаровали…
Глаз то застывал, то расплывался от тепла,
распространяющегося на его заоблачные ресницы. Он то закрывался, то
напряженно моргал, пытаясь изгнать залетевшую в него соринку, пытаясь
очиститься от внезапного своеволия. Он терялся при разговорах, льющихся
из ее осмелившихся губ. Эти губы заставляли его грешить, потому что он
смотрел на них с вожделением, теряя на ходу смысл сказанного
непредсказуемой Доминикой. Любить ее не разрешалось никому. Только
наблюдать, только слушать, только преклонять колено перед непонятым.
Она толкала его на безумные поступки и намерения всевидящего ока
превращались в печальную смуту, пробуждая внутри страстные и
недопустимые помыслы. Он подталкивал хрупкую девушку к строительству
этой необходимости, к воздвижению божественной мечты. Он вкладывал в ее
хрупкие руки посильную задачу. Зная, что она сможет. Он любил…
Я научу ее всему и вытру слезы, скатившиеся с обрыва, и
сделаю это так, что она почувствует меня и обнимет мой клиновидный глаз
еще и еще…, - говорило влюбленное совершенство.
И вдруг создательница колоколен, и хозяйка звонарей
резко отвернулась и перестала смотреться в облака. Они сегодня ей
льстили, и пришлось даже рассердиться на их неприкрытое лукавство.
Хотела взять каждое облако в отдельности и выжать до капли, оставив
выгорать на солнце, чтобы облака не лукавили больше и не лгали ей, итак
растерзанной мирской ложью. И она больше не слышала тех рассудительных
слов, которые удержал в себе раскосый глаз. Его тайна осталась при нем,
ведь Бог не бывает чрезмерно разговорчивым. Он умеет сдерживать свои
чувства, стараясь не выплескивать их за пределы своей души. И так изо
дня в день, из тысячелетия в тысячелетие он жил, будто давший обет
молчания, будто вынуждающий нас к вечному поиску.
Бывало, что он сердился и метал гром и молнии, но это
не успокаивало его. Умиротворяло только светлое озарение и спокойствие,
кинутое в огромный бурлящий чан и спасенное огнем. Любимица этого
гигантского мученика переняла от своего покровителя очень многое. Она
так же сердилась и останавливала свой гнев на первом и втором его шаге.
Каждый день она собирала по грамму запахи и звуки и после помещала их в
стеклянную коробку. А затем, в одичавшем конце дня она медленно
подносила экзотическую смесь к открытому окну и пододвигала наполненный
кувшин поближе к Луне, чтобы тот пронзился, схлестнулся с обнажившимися
стихиями и прожил ночь ухода от себя и ночь возвращения. Она
просачивалась сквозь молчание, умоляя: "Изобрази мои ответы, объясни
мои отпечатки и развяжи туго пристегнутые ремни. Не смотри на меня,
ведь я до деталей рассмотрена изо всех подзорных труб. Всегда на виду,
всегда под вуалью. Приподними ее кружевной край и увидь меня -
изображенную, отпечатанную, освобожденную… Не совсем, не сразу. Делай
это постепенно и частично и наше обновленное чувство прозвучит новым
созвучием. Я жажду новизны, позволь мне если не испытать это, то хотя
бы произнести свой помысел вслух".
Небесный миндаль не выдержал. Он видел, как она примеряла зеленую фату, и печально отвел взгляд в сторону.
Течение вдруг растеклось по древу, и, схватив ладонью, параллельные солнечные лучи невеста мира полушепотом произнесла:
- Придумай что-нибудь, чтобы мы всегда были
неразлучными. Я уже охрипла и устала кричать, улавливая эхо за
облаками, надеясь, что ты меня услышишь. Да и ты постоянно
высматриваешь меня в рассыпной толпе, боясь потерять. Давай оформим
наши отношения. Я, такая неопределенная слишком сильно захотела
определенности. И все, что мне необходимо - это карандаш, бумага и ты.
Усыпи меня здесь, внизу, а разбуди там, на верху. Только не буди резко,
чтобы я смогла не открыть свои глаза, а только приоткрыть их. Это не
каприз, это просьба и даже мягкое условие. Выполни его, я ведь так
редко прошу. Смилостивись, ответь на вопрос, я ведь так редко спрашиваю.
Только третий глаз ничего не ответил. Он находился в полной растерянности.
Осмелившаяся девушка прищурилась, ожидая, ожидая, ожидая…
И вот ее невидимый собеседник облегченно вздохнул и уточнил:
- Ты умеешь любить, поэтому выстраивай свой Храм, и он
станет нашим. Я буду приносить тебе камни, а ты должна будешь снимать
их с моей спины. Ты и я - это две силы.
без усталости, без сомнений. Но никогда не бери себе в
помощники земных мужчин. Я чувствую, что ты обязательно увлечешься и
перепутаешь мою спину со спиной другого. Признаюсь, что мне будет
больно. Ведь я, так же как и все испытываю чувство боли и горечи,
только у меня это возвышено в более высокую степень. Когда мужчины
обрывают с моих полей медовый цвет, я радуюсь за тебя. Радуюсь и
мысленно напоминаю тебе о том, что это я придумал такие несравненные
обворожительные медовые цветы. Помни об этом всегда, принимая
кровоточащие букеты, посеянные твоим воображением. Знай, что это я дарю
тебе их и ищи в каждом меня.
Волшебство, осыпанное желтым медом, подносило встревоженные губы к длинному зеленому стеблю и выбрасывало вверх тихие слова:
- Не сомневайся, я все это чувствую, и не стоило
напоминать мне об очевидном. Все создано твоим разумом и я способна
отличить твой почерк от почерка человечества. Это не трудно, ведь
невозможно спутать грубость с праведностью и пощечину с нежностью. Вся
моя квартира в соку и в меду. Это ты посетил обитель неуравновешенного
спокойствия, это ты укрепился во мне и угодил девушке, которая так
любит нравиться.
Долго велся разговор между лугом и морем, между цветком
и деревом, между почвой и солнцем. И вот они насытились своим
задушевным говором и приступили к выполнению первоочередных
обязанностей: он носил камни, а она поднимала их, выстраивая сложную
геометрическую фигуру. И длинные волосы верно служили небу и являлись
не украшением, а миссией. Возносилась душа, и скрип исчезал, и мозоли
становились перстнями. Каменья ложились сначала в ряд, а затем друг на
друга, а затем соединялись с помощью лепки. И все это великолепие
воздвигалось всего лишь на нескольких метрах и даже на проезжей части.
Готический Храм, прижатый домами, вырезанный из небесного отвердения и
увеньчаный небесной мякотью.
И вот однажды странное строительство завершилось,
волосы были вымыты, гладко расчесаны и заплетены. И стала Доминика
убранством Храма. Она постоянно переставляла подсвечники: то, придвигая
их поближе к иконе, то вовсе отодвигая. Зажигала то тысячи свечек, то
одну и ничего никому не объясняла. Делала так, как видела, как хотела.
Милая, внушительная она отзывалась на каждый шорох планеты. Метеоритные
дожди прилетали только к ней, и она их слезно и настойчиво просила не
разбивать поверхность планеты и не придавливать своей тяжестью жизнь на
Земле. И те подчинялись. Бывало, покружат немного и улетят восвояси, не
обидев ни кого, не изранив незаслуженно.
Метеориты появлялись не случайно, они скучали за
поэзией заброшенного пруда, и слушали, не перебивая как девушка читает
вслух свои шестнадцать строк, звучащие как короткое прощание.
Круглосуточно бродила по Храму, вытирала осевшую пыль, мыла полы и
гладила батистовые шторы. Соблюдала чистоту и очищалась. Она
успокаивала собственное нетерпение и тщательно записывала все свои
ожидания и переживания, садясь лицом к алтарю и спиной ко всему
остальному.
И вот единожды, во время написания очередного чувства
она догадалась, что в нее зашли. И прошли не через двери, а через окна.
И двигались не по полу, а по потолку. Она огляделась и увидела только
тень и обратилась к ней.
- Кто ты, появившаяся вдруг внезапность и чего ищешь на потолке и что высматриваешь в окне? - спросила задумчивая рифма.
И тень спрыгнула на пол и встала перед ней во весь свой
рост. Это был человек, незнакомец со странным взглядом и неясными
побуждениями. Несколько часов они изучали друг друга, сомкнув уста.
Первой не выдержала женщина, ведь она была хозяйкой дома, в который
забрался или вор или рыцарь. Это было еще не известно.
Мужчина слушал, и уголки ее губ то поднимались вверх,
то опускались. Он был внимателен и учтив и интуитивен, как воздух,
который все чувствует, ведь он и появился из воздуха, из выстрелившего
дымового ружья, из натянутой струны. Женщина ощутила тревогу.
Беспомощно рассматривала поднебесье, но тишина и синь в голубых
разводах притихли. Раскосый глаз исчез. Она ощутила себя сиротой, но
даже сиротство было для нее блаженным… Он подошел к ней, и близость не
раздражала, а успокаивала.
- Ты никогда не видела статую "Вечный идол"? - спросил его пламенный холод.
- Да вы, к тому же почитатель легендарного Родена!
Признаюсь, что я немного удивлена. Кстати, советую вам не приближаться
больше чем на десять предложений и не переходить на ты, - сдержанно
отстранила она его нетерпеливый порыв.
- Хорошо, я выполню все условия, хотя они очень условны
и неверны. Вы должны знать тайну легендарной статуи, ведь Роден создал
эту каменную любовь для того, чтобы мы рассмотрели себя со стороны. Я
увидел вас и моментально это осознал, и мне вовсе не показалось, и я не
ошибся. Но вы так и не ответили, видели ли вы роденовского "Вечного
идола"? Я должен знать, - умоляюще настойчиво повторил он свой вопрос.
Дарующая свет вдруг стала мягкой как пластилин, как
глина кремового цвета. Она вспыхнула как молния и мгновенно предалась
воспоминаниям, и он оказался невольным свидетелем ее невероятного
погружения в прошлое. Она просто растворялась в эфире, и никто не смел,
помешать этому действу.
- Вы любопытны и это похвально, потому что ваше
любопытство очень изысканно. Только поэтому я буду терпеть ваше
присутствие. Я не просто изучала творчество загадочного Родена. Я была
лично знакома с мастером и даже позировала ему. А о скульптуре "Вечный
идол" скульптор рассказывал мне постоянно. Не было дня, чтобы он не
уговаривал меня быть его музой, и я наговаривала ему теплую новеллу о
двух встретившихся и обезумевших. И я согласилась. Мне не трудно
открыть то, что я знаю в деталях, ведь была натурщицей с раннего
детства и прошла через многие гениальные руки. Лувр принимал меня в
своих просторных залах, и мы с Роденом засыпали у ног шедевров, и
просыпались в объятиях классики. Лувр околдовал нас, закольцевал и
понес по полотнищам, по мрамору. И мы вдохновенно неслись на
парусиновых крыльях, не успевая смотреть, не успевая думать. Роден
всегда подстраховывал меня. Он был старше и опытнее. И только благодаря
нему легкий пух моего неокрепшего сознания отвердевал и превращался в
непобедимый каменный покров. Даже облака получались мраморными.
Единожды пробил мой час, и я установила на этих колышущихся заоблачных
далях мягкий удобный диван, на котором мы с Роденом уединялись,
создавая "Вечного идола". Вы, наверное, заинтересуетесь, кто еще
позировал вместе со мной и кем был тот мужчина, который слился со мной
в одно целое. Я не отвечу на этот вопрос. Догадывайтесь сами, я итак
очень многое поведала. Не знаю почему, но мне очень хочется утолить
ваше любопытство.
Незваный, задержавшийся гость выслушал и поднялся. Он
направился к окну, но потом передумал. Развернулся и вывернул все свои
карманы, из которых посыпались клочки бумаги, записки и фотография в
аккуратной деревянной рамке. Изображение двух тел, не способных
оторваться друг от друга. Изображение недосягаемой гармонии…
Доминика вопросительно дотронулась к фотографии и нахмурилась.
- Зачем вы показываете мне это? Я прекрасно знаю не
изображение, а оригинал. И не стоит испытывать мое терпение. Предложите
лучше стакан родниковой воды и чистое полотенце, чтобы вытереть им
кровоточащее сердце. Вы невнимательны к даме и это огромный минус.
- Да, безусловно, я невнимателен, несносен, уязвим, но
у меня есть оправдание. Я ведь тоже позировал Родену, но делал это
тогда, когда вас уже не было. Вы никогда не сидите на одном месте, и
даже богоугодный расшитый бисером диван, установленный на мраморном
облаке не удерживал вас надолго. Просто вы завершили обещанную мастеру
работу и ушли. Качнули бедрами и опрокинули навзничь все ваши алые
паруса. Вы неугомонны и часто так делаете. Я обнимал каменную женщину и
позировал в паре с камнем, и это было невыносимо трудно. Роден умолял
меня призвать на помощь воображение, но ничего не получалось. И вот я
выбился из сил и впал в глубокое отчаяние. Я измучался и высох, но
камень был холоден и несправедлив. Я готов был разбить вас, но Роден
остановил мою дрожащую руку. Он посадил меня, а сам расположился
напротив и начал свой рассказ. В начале я не понимал ни одного слова,
но потом, прислушавшись, начал улавливать связь между болью, горечью
скульптора и моей тоской. Роден говорил, и я видел, как женская
скульптура краснеет. И тогда я понял, что мастер страдает и так же как
я, что он ищет вас, бредит вами. И я начал выпытывать у Родена все, что
он знает о вас. Я зажегся мыслью вернуть вас в его руки и в свои то же.
И я искал. Долго, беспробудно, безнадежно. Искал почему-то на Востоке,
но все время разочаровывался и то ожесточался против вас, то смирялся.
И вот здесь, рядом с многолюдными высокоэтажными домами я увидел точку
и не наступил на нее. Эта точка оказалась домом, где утоляются любые
печали. И я вошел в нее и увидел вас - натурщицу Родена и свою
скульптурную пару. Здесь я нашел себя, и ради Бога не лишайте меня
иллюзии, так похожей на истину.
Она смотрела, не отрываясь, не останавливая. Она слушала, не прерывая, пытаясь оправдаться. А он продолжал:
- Да, я ведь совсем забыл. Роден поведал мне о вас
кое-что такое, что заставит вас очнуться. Вы скрытная. Любви в вас
столько, что хватило бы на всех, но вы не расточаете ее, бережете. В
своей жизни вы сделали лишь одну попытку из трех. Вы с кем-то связаны,
и никто из смертных не знает, кому же вы все-таки служите. Вы запутали
нас и запутались сами. Посмотритесь в зеркало. Видите, вы плачете, я
замечаю скатившуюся слезу. Вон она, в самом уголке глаза. Плачьте, я
молю вас и не спорьте. Броская молитва, насмешка над всеми нами, будьте
неверной, отдайте мне свои слезы, я хочу омывать ими мраморные статуи.
Утвердите меня в должности вашего нового спасителя, ведь вы любите
какой-то там раскосый глаз, но кто он и кто его видел! Он - это
фантазия, изогнутая линза, неопределенность. Вас должны любить живые.
Роден питал к вам самые нежные чувства. Он лепил вас, рисовал, не
раздевая, не дотрагиваясь. Вы никому ничего не разрешаете, но к чему
такая жертвенность, кто превратил вас в камень, кто надрезал вашу
оболочку? Полюбите же до удушья и судорог. Погружайтесь и кружитесь на
одной оси, и не спрыгивайте вниз, не уставайте отрываться от
действительности…
Женщина почти незаметно вздрогнула и повернула к нему
голову. Глаза в стекле. Ни всплеска, ни отзвука и слегка дрожащая
верхняя губа. Больше ничего не нарушилось в единой композиции.
Отвергнутый герой взбудоражил ее мнимую черствость, и чем ближе друг к
другу подходило два корабля, чем выше поднимался флаг, тем ниже
опускалось ее одеяние, и скоро она стояла точно, так как в "Вечном
идоле", но только сейчас она не позировала. Везучая захотела стать
невезучей, счастливая мечтала низко пасть… А раскосый небесный миндаль
специально сомкнул свои веки, чтобы позволить ей убедиться в призрачных
поступках и сопоставить вечное с бренным, продолжительное с мгновенным.
И она сделала шаг назад и две силы схлестнулись, и он
срывал печати, а она сочиняла стихотворения, а после зарисовывала их.
Безумие, отчаяние и возрождение… И пересаженные в другую почву деревья
и содрогающиеся фонари. Сладко. И даже стеариновые свечи плавились
сахарными каплями. Неправдоподобно, но богоугодно…
Никто никого ни о чем больше ничего не спрашивал.
Шаткая походка и прозрение, которое женщина плеснула в глаза мужчины и
нечетная ситуация. Белая магия исполнила свой ритуал и успокоилась. Они
привыкали к своему новому состоянию, осознавая и все более увлекаясь
запретными очертаниями иных миров.
Доминирующая Доминика выбежала на улицу, подняла голову высоко вверх и жалобно воскликнула:
- Полноправный владелец и вечный надсмотрщик, скажи мне, который сейчас час и какое наступило время?
Раскосый глаз принял ее прошение и протяжно испустил звук, пропитанный знанием:
- Это твое время. Уютно располагайся в нем и принимай
мою слезную науку и обнимай мою секундную стрелку, спеша преодолеть все
ее крупные и мелкие деления. Старайся успеть, воистину успеть.
Она услышала и прониклась всем сказанным и упала в
луговую росу и, не переводя взгляд с улыбающегося горизонта, начиная
бредить и забываться, но, не забывая услышанного. Он подарил ей Время.
Он наградил ее вечностью.
Глаз прослезился и, ухватив крайнее облако за кудрявую
прядь, притянул его к себе, вытирая влажное соленое око. Девушка
ожидала, не сходя с места. Она пришла на встречу, на свидание с Богом,
она возжелала полностью соединиться с мистикой, чтобы не было уже пути
назад, чтобы не рождалось право на бегство. Овальный глазной ореол не
выдержал. Он спустился к человеку и самовольно переселился в ее
радужную оболочку земного глаза. И засверкало чудесное восприятие мира,
как сладостный бальзам, как утонувшее в чернильнице гусиное перо. И
приходилось закрывать глаза, оберегая их от небывалой яркости, от
целого нашествия фантастических красок и оттенков, способных погубить
еще неокрепшее зрение удивленной женской души.
Она зашла в озеро и стала прикасаться к своим глазам,
еще не догадываясь, что она омывает этим всегда скучающие небеса. Но
через минуту Доминика вздрогнула и приостановилась. Она заметила в
колышущейся, движущейся воде знакомые черты своего возлюбленного,
спустившегося к ней по обоюдному согласию сошедших с ума от любви.
Ты все-таки прикоснулся ко мне, а раньше только смотрел
и наблюдал. Раньше ты был отдаленней, прежде ты обитал исключительно на
линии пагубного воображения. Разреши пристальнее разглядеть тебя, ты
ведь не задержишься во мне надолго и уйдешь, исчезая и не давая надежды
на новую встречу. Дай мне насладиться нашей верхней палатой в янтарной
комнате и никогда не вытекай из моих глаз. Подставляй глубокие чаши и
я, с твоей помощью наполню их, - умилялась прощеная душа, зажатая
ажурными скобками. И он не покинул, решившуюся на признание.
Совершилось полное слияние и с тех пор земные женские глаза так
напоминали раскосый небосвод, и с тех пор сочные черные сливы сыпались
из обветренных век. После возвращения из мира обетованного в мир
предвзятый она сильно изменилась. Живой идол степенно подошел к
изменившемуся созданию и взял из ее правого глаза сочный плод. В первую
минуту он неумолимо возжелал раздавить его, растоптать, выбросить, но
не подчинился безумию и поцеловал сливу, которая сама треснула в его
руках. Поцелуй был настоящим. Мужчина научился любить, а женщина
научилась опускать глаза, чтобы не выставлять напоказ свою
исключительность, не выставлять на всеобщее обозрение тайну, ведь еще
никто кроме двоих не знал, что метеоритный дождь навсегда закончился…
