Ольга Наумова

Почему все большие,

значительные люди нашей культуры проходили и проходят «через» Пушкина

или, лучше сказать, приходят к Пушкину? Почему разговор о Пушкине — это

всегда разговор о любви, о России и о Боге?

Есть общие места в нашей культуре. По их поводу не спорят — и жаль, что не спорят. Ведь сегодня особенно важно доказывать, что Пушкин необходим нам, как никогда.

Мы с детства знаем, что он великий, и это создает между ним и нами непреодолимую стену. Он — великий, которому дано, — остается по одну сторону этой стены, а мы — обыкновенные, которым не дано, —

по другую ее сторону. И мы снимаем с себя всякую ответственность,

возлагая ее на Пушкина (это уже даже не анекдот, а присказка: «кто

виноват? Пушкин?») и ему подобных гигантов.

Нам кажется, что

Пушкин всегда был великим и родился таким. Просто сначала был маленький

великий Пушкин, а потом вырос и стал большой великий Пушкин. Но это

не очень честно по отношению к Александру Сергеевичу. Это перечеркивает

весь его путь — путь к себе самому, к своему предназначению, к своей

миссии. За 36 лет жизни он совершил великое и удивительное путешествие.

Но эту трудную, порой мучительную дорогу он прошел так, что в нашем

сознании имя Пушкина осталось как что-то легкое, искристое, прекрасное

и высокое. Как сказал Блок, «веселое имя: Пушкин».

ПУТЬ ПОЭТА

Сентябрь 1835 года выдался теплым.

Еще только-только начали желтеть листья, воздух был напоен ароматами

трав, а по утрам отчаянно, наперебой, пели птицы. По высокому небу

бежали пушистые, кудрявые, совсем летние облака.

Стоя на крутом

берегу Сороти, подставив грудь ветру, Пушкин с радостью и надеждой

оглядывал окрестные луга с разбросанными вокруг деревеньками, озера,

мельницу — немудрящий, но столь милый сердцу пейзаж. Сколько отчаяния,

надежд, откровений было с ним связано!.. Он вдруг вспомнил, как увидел

все это в первый раз.

Под вашу сень, Михайловские рощи,

Являлся я — когда вы в первый раз

Увидели меня, тогда я был —

Веселым юношей, беспечно, жадно

Я приступал лишь только к жизни...

Да, «беспечно,

жадно»... Еще бы — тогда, в 1817 году, он только-только вышел из Лицея.

Это потом, спустя годы, он по-настоящему оценил и лицейское братство,

и своих наставников, и всю неповторимость этого учебного заведения,

равного которому в России нет. А тогда он, как птенец, вырвавшийся

из клетки, жадно пил жизнь.

ТОВАРИЩАМ Промчались годы заточенья Недолго, мирные друзья, Нам видеть кров уединенья И Царскосельские поля. Разлука ждет нас у порогу, Зовет нас дальний света шум, И каждый смотрит на дорогу С волненьем гордых, юных дум. Иной, под кивер спрятав ум, Уже в воинственном наряде Гусарской саблею махнул — В крещенской утренней прохладе Красиво мерзнет на параде, А греться едет в караул; Другой, рожденный быть вельможей, Не честь, а почести любя, У плута знатного в прихожей Покорным плутом зрит себя; Лишь я, судьбе во всем послушный, Счастливой лени верный сын, Душой беспечный, равнодушный, Я тихо задремал один... Равны мне писари, уланы, Равны Законы, кивера, Не рвусь я грудью в капитаны И не ползу в ассесора: Друзья! немного снисхожденья — Оставьте красный мне колпак, Пока его за прегрешенья Не променял я на шишак, Пока ленивому возможно, Не опасаясь грозных бед, Еще рукой неосторожной В июле распахнуть жилет. 1817

Автопортрет. 1824

Россия

бурлила. Недавняя победа над Наполеоном, ощущение собственной силы,

жажда деятельности, служения на благо России — этим жила вся тогдашняя

молодежь. Пушкин, как и многие из его выпуска, мечтал о военном

мундире, но отец настоял на Министерстве иностранных дел: семья была

небогата.

Петербург закружил Пушкина. В щегольском черном фраке,

в непомерно широкой шляпе a la bolivar он спешил вознаградить себя

за вынужденное шестилетнее уединение. Его с радостью принимали везде —

на великосветских балах и офицерских пирушках, на субботниках

Жуковского и в мещанской гостиной актрисы Колосовой, у Карамзиных

и у «ветреных Лаис», а проще говоря, у продажных женщин. Имя Пушкина

звучало все чаще. А он не желал ничем отличаться от обыкновенных

светских людей, пытался скрывать в большом обществе свою литературную

известность.

Б. Патерсен. Казанский собор со стороны Невского проспекта. 1810

И я, в закон себе вменяя

Страстей единый произвол,

С толпою чувства разделяя,

Я Музу резвую привел

На шум пиров и буйных споров,

Грозы полуночных дозоров;

И к ним в безумные пиры

Она несла свои дары

И как Вакханочка резвилась,

За чашей пела для гостей,

И молодежь минувших дней

За нею буйно волочилась —

А я гордился меж друзей

Подругой ветреной моей.

В

те годы всё стремились делать сообща, объединять усилия, обмениваться

мыслями, энергией, устремлениями. Но не принято было смешивать кружки

или участвовать в нескольких. Пушкина это не смущало, он вращался

везде, но везде оставался собой. Искал себя.

Однако «серьезные»

друзья и приятели его не одобряли — среди них многие были старше

и мудрее, опытнее его. Талант этого страстного, горячего юноши был

неоспорим, он ослеплял и сбивал с толку, а разбросанность казалась

изменой этому таланту, пустой тратой сил, которые следовало

бы направить на благие дела... Что это за благие дела, каждый из них,

впрочем, понимал по-своему. Жуковский говорил: «Сверчок, закопавшись

в щелку проказы, оттуда кричит, как в стихах: „я ленюся!“»

А. И. Тургенев ежедневно бранил Пушкина за «леность и нерадение

о собственном образовании. К этому присоединились и вкус к площадному,

волокитству, и вольнодумство, — также площадное, 18 столетия». Батюшков

писал А. И. Тургеневу: «Не худо бы его запереть в Геттинген — и кормить

года три молочным супом и логикою». Доброжелателей вокруг было много,

но кто из них по-настоящему понимал его?

Поучения «стариков»,

недоверие друзей, напряженный ритм светской жизни — немудрено, что

он вспыхивал от любого пустяка, видя в нем угрозу своей чести.

Е. А. Карамзина писала брату, Вяземскому: «У г. Пушкина всякий день

дуэли; слава богу, не смертоносные».

Итак, два года в Петербурге,

четыре года на юге — Кишинев, Одесса... В Лицее для Пушкина миром

свободы виделся Петербург, а в Петербурге — деревня. А когда он был

«переведен» на юг, то воспринял это как жестокое ограничение своей

свободы.

В михайловскую ссылку он приехал уже прославленным

автором романтических поэм, прелестной лирики, вольнолюбивых воззваний

и острых эпиграмм.

В сознании многих читателей таковым

он и останется навсегда. Они не захотят увидеть, как он будет меняться

с каждым ударом судьбы, как будут проясняться его цели, обостряться

восприятие священного. Впрочем, все это будет позже...

Редеет облаков летучая гряда; Звезда печальная, вечерняя звезда, Твой луч осеребрил увядшие равнины, И дремлющий залив, и черных скал вершины; Люблю твой слабый свет в небесной вышине: Он думы разбудил, уснувшие во мне. Я помню твой восход, знакомое светило, Над мирною страной, где всё для сердца мило, Где стройны тополы в долинах вознеслись, Где дремлет нежный мирт и темный кипарис, И сладостно шумят полуденные волны. Там некогда в горах, сердечной думы полный, Над морем я влачил задумчивую лень, Когда на хижины сходила ночи тень — И дева юная во мгле тебя искала И именем своим подругам называла. 1820

И. К. Айвазовский. А. С. Пушкин. 1877

...Облака все бежали по небу,

а Пушкин обычным быстрым шагом шел по узенькой тропинке вдоль Сороти

к своей любимой Савкиной горке. Сбивая тяжелой палкой зонтики пижмы,

он вспоминал, как отчаянно, даже яростно метался он по окрестным

тропкам и дорожкам в августе 1824 года, уже больше десяти лет назад.

Ему казалось тогда, что жизнь кончена, что он заперт в клетке, что его

навсегда оторвали и от любви, и от друзей, и вообще от жизни... Да, это

была уже настоящая ссылка — без срока, без надежды, да еще и под

надзором родного отца. Горечь, отчаяние, разочарование!.. «Бешенство

скуки пожирает мое глупое существование», — писал он.

Дважды пытался он бежать из ссылки, хлопотал о перемене дедовского имения даже на любую из крепостей.

А я от милых южных дам,

От жирных устриц черноморских,

От оперы, от темных лож

И, слава богу, от вельмож

Уехал в тень лесов Тригорских, В далекий северный уезд;

И был печален мой приезд.

(«Путешествие Онегина», из ранних редакций)

В

августе 1824 года в Михайловское приехал пылкий юноша, а покинул его

в сентябре 1826 года взрослый человек, помудревший и многое

переживший. В кармане его, как гласит легенда, лежал листок

со стихотворением «Пророк»...

Что произошло за это время?

Никогда, даже в дружеских письмах, не описывал Пушкин своих глубоких,

интимных переживаний. Все можно найти в его стихах — но уже

в универсально-человеческой форме. Так и в этот раз — написал было

Александр Сергеевич в черновике письма Раевскому (по-французски):

«Я чувствую, что дух мой созрел окончательно. Я могу творить», да было

ли то письмо отправлено? А годы спустя, в вычеркнутом, промелькнет:

Здесь меня таинственным щитом

Святое провиденье осенило,

Поэзия, как Ангел-утешитель, спасла меня,

И я воскрес душой.

Храни меня, мой талисман. Храни меня во дни гоненья, Во дни раскаянья, волненья: Ты в день печали был мне дан. Когда подымет океан Вокруг меня валы ревучи, Когда грозою грянут тучи — Храни меня, мой талисман. В уединеньи чуждых стран, На лоне скучного покоя, В тревоге пламенного боя Храни меня, мой талисман. Священный сладостный обман, Души волшебное светило.... Оно сокрылось, изменило.... Храни меня, <мой> талисман. Пускай же в век сердечных ран Не растравит воспоминанье. Прощай, надежда; спи, желанье; Храни меня, мой талисман. 1825

Автопортрет. 1828

Вот

парадокс: стиснутый внешними обстоятельствами, он как будто ломал

границы внутреннего мира и переносился творческим воображением

из глухой псковской деревни в иные страны и времена. Греция и Египет,

Франция и Восток, средневековая Европа и Испания... Все, что ему

никогда не дадут увидеть, увидел и прожил его гений.

Ему пришлось

много читать — как когда-то тома французских писателей в отцовской

библиотеке, здесь он жадно глотал книги из обширной библиотеки

соседнего Тригорского — восполнял недостатки своего образования.

Да, это

была настоящая, большая, кропотливая работа: здесь он подготовил первый

сборник своих стихотворений — наконец-то, не все же им гулять по России

в списках! Здесь написал четыре сердцевинных главы «Онегина», «Графа

Нулина», «Цыган»...

Но главное — «Борис Годунов», «плод

добросовестных изучений, постоянного труда»! Пушкин, так жаждавший

общения и здесь лишенный его, безмерно любивший своих друзей

и считавшийся у них... даже слишком разговорчивым, —

он не проговорился, не послал ни строчки из трагедии! И только уже

закончив, делился с Вяземским: «Трагедия моя кончена; я перечел

ее вслух один и бил в ладоши и кричал, — ай да Пушкин, ай да сукин

сын!» Как было не обратиться к истории здесь, в местах, по которым сама

история не раз прокатилась мощными волнами? Как не обратиться к русской

душе, русскому характеру здесь, где, что ни день, можно эти характеры

наблюдать живьем — на ярмарке, да в Святогорском монастыре, да одна

нянюшка чего только не расскажет?! Но из-под его пера вышла не просто

романтическая стилизация в старинном духе. Это спор о том, кто и какой

ценой делает историю, о роли народа. Он давно разошелся в оценке

истории и политики со своими несчастными друзьями, которые теперь

в Сибири — если не повешены. Он давно разуверился в насилии как

движущей силе истории. Человек и его совесть, человек и правда — вот

сила.

Пушкин улыбнулся, вспомнив, как по приезде в Москву читал

«Годунова» в доме поэта Веневитинова в Кривоколенном — он, который

шесть лет был оторван от культурной жизни России, принес с собой

что-то, что опережало развитие этой жизни... Он вообще менялся быстрее,

чем публика это замечала и могла оценить. Впрочем, публика инертна,

привыкает к чему-то одному и этого же ждет от писателя, а новизна

ее смущает и кажется отсталостью.

И еще «Пророк»... Никто никогда

не узнает, что произошло с ним здесь, в Михайловском, как родились эти

строки, довольно самих стихов: в них всё есть, а прочее пусть останется

только с ним... Он-то помнит, как вот здесь, на этой самой Савкиной

горке, глядя в это же высокое небо с бегущими по нему облаками,

он вдруг остро, пронзительно-ясно почувствовал... Впрочем, как это

передать обычными словами? «И Бога глас ко мне воззвал...» Он долго шел

к нему, и все его лицейское и юношеское «безверие», «афеизм»,

злосчастная «Гавриилиада» — всё это отрицание было поиском, тоской

по еще не обретенному, но столь необходимому... Поиском страстным —

он по-другому не умел.

О. А. Кипренский. Портрет А. С. Пушкина. 1827

ПPOPOK Духовной жаждою томим, В пустыне мрачной я влачился, — И шестикрылый серафим На перепутьи мне явился. Перстами легкими как сон Моих зениц коснулся он. Отверзлись вещие зеницы, Как у испуганной орлицы. Моих ушей коснулся он, — И их наполнил шум и звон: И внял я неба содроганье, И горний ангелов полет, И гад морских подводный ход. И дольней лозы прозябанье. И он к устам моим приник, И вырвал грешный мой язык, И празднословный, и лукавый, И жало мудрыя змеи В уста замершие мои Вложил десницею кровавой. И он мне грудь рассек мечом, И сердце трепетное вынул И угль, пылающий огнем, Во грудь отверстую водвинул. Как труп в пустыне я лежал, И Бога глас ко мне воззвал: «Восстань, пророк, и виждь, и внемли, Исполнись волею моей, И, обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей». 1826

Вот и Савкина горка. Пренебрегши

окольной круговой тропинкой, Пушкин легко взбежал по крутому склону.

Старинная часовенка, древние покосившиеся каменные кресты...

Он бросился в траву, раскинул руки и долго лежал, глядя в высокое небо.

Оно здесь так близко — кажется, достать рукой. Он так мечтал выкупить

Савкино, писал своей дорогой тригорской соседке Прасковье

Александровне, просил похлопотать, да неуступчивы оказались владельцы...

Болдино

Через

год после ссылки, в 1827 году, он вновь приехал сюда из Петербурга —

как сообщил Дельвигу, «убежал в деревню, почуя рифмы». «Я в деревне

и надеюсь много писать... вдохновенья еще нет, покамест принялся

я за прозу». В молдавской красной шапочке и халате, за рабочим столом

начал он свое первое прозаическое произведение, где главное лицо — его

прадед Ганнибал. Тогда же он написал «Поэта» и еще несколько

стихотворений, начал седьмую главу «Евгения Онегина». В то время, после

«Пророка», он очень много думал о своем назначении, о поэтическом

призвании. Как происходит таинственный процесс творчества? Кто

нашептывает поэту слова? Почему рифмованные строки производят столь

необычное, магическое впечатление на слушателей, читателей? Каково

назначение поэзии? Развлекать? Выражать мысли и чувства поэта? Учить?

Побуждать к чему-то? И кто такой поэт?

Обо всем этом Пушкин

задумывался давно, еще в лицейские времена. Но теперь ощущение

собственного дара рождает в нем не столько гордость, сколько чувство

ответственности и достоинства.

А вторая половина двадцатых годов

стала нелегким для Пушкина временем. После первого восторга свободы

снова, как после Лицея, светская суета Петербурга, приятели, карты...

Друзья же почему-то замечают только эти его загульные периоды, как

будто не видя, что, даже не имея собственного угла, живя в знаменитом

Демутовом трактире, под шум пирушек, он умудряется писать —

да не что-нибудь, а «Полтаву»!

Но всё так же — и не так. Ведь

он уже написал «Пророка»... Теперь он уже знает, пережил нечто, что

зовет и манит, заставляет идти дальше, с чем можно сверяться, что

вытягивает из самых черных душевных бездн. Но вытягивает не всегда...

В

конце 1820-х Пушкин уже совсем не так моден, как прежде. Многие

считают, что он исписался, отстал от жизни. «Борис Годунов», столь

дорогое и важное его детище, успехом не пользуется. От него ждут

романтической поэзии, которой он прославился в начале творческого пути.

А он уже другой.

Пушкин мечется: переезжает из Петербурга

в Москву и обратно, посещает нижегородскую вотчину, проезжает много

тысяч верст по дорогам России. Играет много и проигрывает. Четыре раза

сватается. Даже побывал на кавказской войне. Ну и нелепо, должно быть,

он выглядел в своем штатском сюртучке и шляпе среди мундиров. Зато

ходил в атаку! И много писал. Но в его лирике появились новые мотивы.

Его, тридцатилетнего, настигло прошлое — «безумная шалость» юности.

Воспоминание безмолвно предо мной

Свой длинный развивает свиток:

И, с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу, и проклинаю...

В. А. Серов. А. С. Пушкин. 1865

ВОСПОМИНАНИЕ Когда для смертного умолкнет шумный день И на немые стогны града Полупрозрачная наляжет ночи тень, И сон, дневных трудов награда, В то время для меня влачатся в тишине Часы томительного бденья: В бездействии ночном живей горят во мне Змеи сердечной угрызенья; Мечты кипят; в уме, подавленном тоской, Теснится тяжких дум избыток; Воспоминание безмолвно предо мной Свой длинный развивает свиток: И, с отвращением читая жизнь мою, Я трепещу, и проклинаю, И горько жалуюсь, и горько слезы лью, — Но строк печальных не смываю. 1828

Грехи,

совершенные по глупости, по молодости, не смываются даже при всем

раскаянии. Что сделано — того не воротить. И «Гавриилиада» ходит

по стране, развращая молодежь, и время упущено в пирушках и пошлом

разврате...

Да, не один он такой — все проходят через это...

Но что позволено любому другому — для него непозволительно. С него

спрос другой. На него всегда смотрели особо — и судьба, и люди.

Смотрели с надеждой. Человек, наделенный таким великим даром, как

у него, даром, которого отрицать не мог никто, даже завистники

и недоброжелатели, всегда считался отмеченным Богом.

...Что

сделано — того не воротишь. Но можно искупить. И пусть публика считает,

что он исписался, что потерял легкость и блеск. Он-то знает, что

важно. Он знает что-то такое, чего другие не знают. Он пишет об этом

в каждом своем новом произведении, но кто это увидит? Где этот

пытливый, внимательный читатель?

...И вот снова осень, и снова он здесь, в михайловских рощах... Прошлые приезды, даже ссылка, вспоминаются светло и радостно. Теперь же всё по-другому.

10 сентября

1835 года он приехал из Петербурга. В деревне благодатная пора: стоят

ясные, теплые осенние дни, а осень — его время. Но эта осень стала

исключением: уже прошло несколько дней, а он писать и не начинал.

Причину Пушкин назвал сам в письме Плетневу: «Для вдохновения нужно

сердечное спокойствие, а я совсем не спокоен». «А о чем я думаю? —

пишет он из деревни жене. — Вот о чем: чем нам жить будет? Отец

не оставит мне имения; он его уже вполовину промотал; ваше имение

на волоске от погибели. Царь не позволяет мне ни записаться в помещики,

ни в журналисты. Писать книги для денег, видит Бог, не могу. У нас

ни гроша верного дохода...»

Михайловское. Дом А. С. Пушкина Михайловское. Савкина горка Михайловское. Просторы, открывающиеся с Савкиной горки Тригорское

...Вновь я посетил Тот уголок земли, где я провел Изгнанником два года незаметных. Уж десять лет ушло с тех пор — и много Переменилось в жизни для меня, И сам, покорный общему закону, Переменился я — но здесь опять Минувшее меня объемлет живо, И, кажется, вечор еще бродил Я в этих рощах. Вот опальный домик, Где жил я с бедной нянею моей. Уже старушки нет — уж за стеною Не слышу я шагов ее тяжелых, Ни кропотливого ее дозора. Вот холм лесистый, над которым часто Я сиживал недвижим — и глядел На озеро, воспоминая с грустью Иные берега, иные волны... Меж нив златых и пажитей зеленых Оно синея стелется широко; Через его неведомые воды Плывет рыбак и тянет за собой Убогой невод. По брегам отлогим Рассеяны деревни — там за ними Скривилась мельница, насилу крылья Ворочая при ветре... На границе Владений дедовских, на месте том, Где в гору подымается дорога, Изрытая дождями, три сосны Стоят — одна поодаль, две другие Друг к дружке близко, — здесь, когда их мимо Я проезжал верхом при свете лунном, Знакомым шумом шорох их вершин Меня приветствовал. По той дороге Теперь поехал я, и пред собою Увидел их опять. Они всё те же, Всё тот же их, знакомый уху шорох — Но около корней их устарелых (Где некогда всё было пусто, голо) Теперь младая роща разрослась, Зеленая семья; [кусты] теснятся [Под сенью их как дети.] А вдали Стоит один угрюмый их товарищ Как старый холостяк, и вкруг него По-прежнему всё пусто. Здравствуй, племя Младое, незнакомое! не я Увижу твой могучий поздний возраст, Когда перерастешь моих знакомцев И старую главу их заслонишь От глаз прохожего. Но пусть мой внук Услышит ваш приветный шум, когда, С приятельской беседы возвращаясь, Веселых и приятных мыслей полон, Пройдет он мимо вас во мраке ночи И обо мне вспомянет. 1835

Да, теперь

Пушкин женат, он отец семейства. Деньги его всегда волновали мало:

есть — хорошо, нет — так заработаем, одолжим, выиграем. Сейчас другое

дело. Еще в июле 1831 года он выразил желание быть полезным

правительству изданием политическо-литературного журнала и попросил

позволения работать в архивах, чтобы «исполнить давнишнее желание

написать историю Петра Великого и его наследников до Петра III». Журнал

издавать не разрешили, но дали право работать в архиве с окладом

5000 рублей. «Царь взял меня на службу — но не в канцелярскую, или

придворную, или военную — нет, он дал мне жалование, открыл мне архивы,

с тем, чтоб я рылся там и ничего не делал... Ей Богу, он очень мил

со мной», — делился Пушкин с Плетневым.

Но не прошло и трех лет,

как он с горечью написал жене: «Я не должен был вступать в службу

и, что еще хуже, опутать себя денежными обязательствами». Снова его

пытались скроить по своей мерке. Положение обязывало бывать на балах,

достойно содержать жену-красавицу. Перед женитьбой Пушкин обещал теще,

что «даст Натали возможность болтать и веселиться». Он сдержал слово.

Из письма

Нащокину: «Жизнь моя в Петербурге ни то, ни се. Заботы о жизни мешают

мне скучать. Но нет у меня досуга, вольной холостой жизни, необходимой

для писателя. Кружусь в свете, жена моя в большой моде — все это

требует денег, деньги достаются мне через труды, а труды требуют

уединения». Нелегко быть первым профессиональным литератором,

зарабатывающим своим трудом на хлеб насущный!

Святогорский монастырь

1834 год

стал для Пушкина переломным. Его произвели в камер-юнкеры — не очень

почетно и смешно для его лет, тем более что придворная служба

и расходов требовала, и, что еще хуже, обязательного и постоянного

участия в светской жизни. Жене благодать — блистай да и только, а ему

бы в деревню, и писать, писать, писать...

Взбесило Пушкина

и то, что Николай прочел его письмо жене. Он не сразу понял, что за ним

установлен постоянный тайный надзор. Все-таки он очень наивен

в некоторых вещах, слишком доверяется людям, их слову. Сказал

Бенкендорф, что надзора никакого нет, он и поверил... А ведь с самого

приезда из ссылки он всегда, каждый день был под наблюдением,

вскрывались его письма, он должен был отпрашиваться, чтобы куда-то

поехать, а иначе его, признанного главу русской литературы, отчитывали,

как мальчишку. Но царь, дворянин, читающий чужое интимное письмо,

вмешивающийся в супружескую жизнь...

Пушкин подал в отставку.

Царь ее принял в оскорбительных для поэта выражениях. Но Жуковский

обвинил Пушкина в неблагодарности, и тот взял прошение об отставке

обратно.

Да еще и отец вконец разорился, и Пушкин принял на себя большие, но бесплодные хлопоты о множестве родственников.

Друзья,

сами не слишком трудолюбивые, часто корили его за праздность. А он, как

бы поздно ни вернулся накануне с бала, утро проводил за работой. Для

него это было такой же ежедневной потребностью, как гимнастика, которой

он всю жизнь занимался. Разрешение посещать архивы Пушкин использовал

добросовестно — почти каждый день бывал он то в библиотеке Эрмитажа,

то в архивах министерств, накопил несколько тетрадей выписок, главным

образом по истории Петра Великого... И эту черную, архивную работу

Пушкин выполнял со своим всегдашним писательским тщанием.

В мае

1835 года он наконец сумел вырваться в Михайловское и через две недели

после возвращения написал письмо Бенкендорфу, в котором просил у царя

разрешения поселиться в деревне на несколько лет.

Но, по горькому

выражению Пушкина, «плюнуть на Петербург да удрать в деревню»

не удалось. Пушкину предложили лишь отпуск на четыре месяца,

и он воспользовался этим.

И вот он здесь, а ему не пишется... Впрочем, кажется, сегодня он наконец-то снова «почуял рифмы»...

Облака все так же бежали

над Савкиной горкой по высокому-высокому небу. Пушкин вдруг

расхохотался, вспугнув уток на Сороти, — он-то знал, что такое свобода!

«Ты царь, живи один!» «И Бога глас ко мне воззвал...» Он знал, что все

еще только начинается. Впереди — целая вечность...

Литература:

Битов А. Моление о чаше. Последний Пушкин. М., 2007.

Лотман Ю. Пушкин. СПб., 2009.

Непомнящий В. Пушкин. Избранные работы 1960-х — 1990-х гг. М., 2001.

Тыркова-Вильямс А. Жизнь Пушкина. М., 2004.