Карина Гальт

Отличается ли

мышление современного человека от мышления викинга или древнего грека?

Или есть образцы, по которым строится поведение и эллинского оратора,

и дворника из соседнего подъезда, и кандидата наук? История изучения

мифов и мифологии отвечает: есть. Мифы — это не наивные ответы на якобы

наивные вопросы первобытного человека о себе и природе. Это тип

магического мышления, которое живет в наших головах по сей день.

Правда о богах

Миф

удивительно живуч: появляется то в науке, то в жизни социума,

то в искусстве (и здесь чаще всего) с разной интенсивностью, из века

в век. Он то преобладает в традиционных культурах времен пещерных

костров, то тихо тлеет и почти не осознается в цивилизованных,

«исторических» обществах (как называл их французский культуролог

и писатель Мирча Элиаде). Впрочем, структуры мифа — сюжеты, образы,

герои — не пережиток в развитом мышлении человека современного.

Властитель мира, гений науки, инженер тела и духа, человек хранит

в сознании те же мифологические структуры (их универсальность отмечают

антропологи, культурологи и религиоведы). И это заставляет признать:

миф не «недоразвитый» тип культуры, не сказка для каннибалов. Тогда что?

Дж. Пенроуз. Богиня Идунн. 1890 Идунн, «Обновляющая», — богиня весны у скандинавов. В чудесном неистощимом ларце она хранит молодильные яблоки, которые раздает вечно молодым богам.

Единого определения мифа (от древнегреческого mythos —

«предание, сказание»), равно как и единой точки зрения на его

происхождение, нет. Во многом это объясняется тем, что исследователи

акцентируют внимание на разных его функциях — и выводят каждый свое

определение.

Так, англичанин Рэглан называл мифы ритуальными

текстами. Немецкий философ Кассирер говорил, что миф-рассказ нужно

понимать не буквально («жил-был царь Эдип»), а как символ. Российский

фольклорист и составитель первого сборника русских народных сказок

Александр Афанасьев считал миф древнейшей поэзией, а французский

культуролог Ролан Барт — коммуникативной системой. Все разнообразие

определений распадается на две группы: миф-представление

и миф-повествование.

Все это, однако, закоулки науки. Нам же

важно то, что миф — это действительно представление древнего человека

о себе и обществе: как появился мир? что я в нем делаю? как мне вести

себя? почему днем светло? Иными словами, это факт, известный всем

и не нуждающийся в доказательстве: «Так было, потому что иначе и быть

не могло, мне дедушка рассказывал (прадедушка, пра-пра-пра... и так

далее)». Первобытные общества воплотили эти знания в повествования

о богах, духах, обожествленных героях, первопредках. Из этих рассказов

позже выросли религия, философия, наука и искусство — все формы

человеческой культуры и социальности. Нерешенных загадок и вопросов без

ответа нет: житель прибрежной деревни в Норвегии знал, что мир

образовался из тела великана Имира, что людей боги сделали из дерева

(и, кстати, вселенная тоже дерево, гигантский ясень Иггдрасиль),

а в конце времен грядет последняя битва Рагнарек.

Представления

сплетаются в истории для долгих вечеров у огня, над которым — где

горшок кукурузной каши, где рис, где просо. Это не сказки, нет:

сказка — ложь, хотя и с намеком. Миф же — единственная правда,

окончательное объяснение, рассказ о персонажах, которых, конечно,

не встретишь теперь у порога, но раньше, в далекое славное время...

Именно как повествование-историю миф изучают фольклористы и этнографы.

И. Билибин. Иван-царевич и жар-птица. 1899 Иван-царевич — персонаж русских сказок.

Культурологи

и социологи, напротив, назовут его не чем иным, как «любым

неосознаваемым и не поддающимся логическому объяснению коллективным

представлением». Ключевые слова здесь — «любое представление».

Не обязательно думать о скандинавской Вальхалле, дворце павших воинов,

или мудром финне Вайнямейнене, который от рождения носит бороду, можно

вспомнить и американскую мечту, зеленых человечков, немецкую

чистоплотность и пунктуальность — любое обыденное утверждение,

претендующее на истинность, но верное не всегда. Может быть,

представление наросло само из публикаций и непроверенных фактов;

возможно, кто-то выдумал красочный образ — и он отправился в свободное

плавание по цифровым сетям и чужим сознаниям; или манипулируют

общественным мнением «черные пиарщики».

Эта трактовка мифа

сближается с его пониманием в обыденном смысле: миф — ложное,

вымышленное утверждение, похожее на истину, но таковой не являющееся.

И недвусмысленно показывает: миф встречается не только в архаических

обществах, но существует во всех без исключения культурах, и во вполне

явном виде — в форме мифов политической, общественной жизни, науки,

массовой культуры, национального самосознания и тому подобное. Во все

времена люди творили мифы. Сначала — о богах и героях, потом — об НЛО,

американской мечте, коммунизме и культе личности.

Современный

человек тоскует по утраченным мифам и создает новые, причем с 1960-х

годов они удивительно похожи на собственные прообразы — национальные

собрания мифов, изложенные в скандинавских «Эддах», финской «Калевале»,

ирландском «Мабиногионе», то есть на мифы древних народов. Читая

«Сильмариллион» Толкина, вы не поймете, что перед вами — плод авторской

фантазии, а не национальное достояние англосаксов, собранное веке

в XII-XIII каким-нибудь монахом-книжником. Профессор филологии так

тонко разбирался в мертвых языках, магическом сознании и литературе,

что создал почти настоящих богов, почти осязаемых героев из мира,

которому до реальности не хватило чуть-чуть: никто — кроме, пожалуй,

Толкина — там не был. Впрочем, викинги тоже не были в той Скандинавии,

где по дорогам бродил в длинном плаще одноглазый Один — бог воинов

и поэтов. Но для них «Младшая Эдда» и сборник саг «Круг земной» —

учебники и поэзии, и истории. Так было: давно, в старом добром времени

наших отцов и великих героев, — но было.

От Платона до культурного антрополога

Изучение

мифологии в европейской традиции началось еще в классической Греции,

с работ Платона. Средние века на этом поле оставили пробел:

христианская культура Европы не принимала языческое наследие древности.

Но эпоха Возрождения, обратившись к культуре эллинов, оживила интерес

к мифологии (изучались, разумеется, греческая и римская традиции).

Научный анализ мифов зародился в XVIII веке, когда ученые подступились

к рациональной картине мира. Мистические представления Средневековья

зашатались. Истории о богах и героях сделались жреческой сказкой

в фундаменте государственности.

В. фон Ханшильд. Зигфрид в кузнице Регина. 1880 Зигфрид — один из важнейших героев древнегерманского эпоса, герой саги о Нибелунгах.

Впрочем,

время показало, что, разрушая одни мифы, ученые с успехом строили

другие, которые, в свою очередь, развенчивали последователи... И так

без конца: склонность к творчеству и мифотворчеству коренится, видимо,

в самом фундаменте человеческого мышления. К тому же наступила эпоха

романтизма. Миф стал божественным откровением, скрытым затем

в питательной среде искусства — символе. Как писал немецкий философ

Шеллинг, «творческая индивидуальность создает сама себе мифологию

из какого угодно материала», а значит, мифотворчество не исчезло.

Принципиально

новый подход к изучению мифологии создали братья Гримм, впервые

поставившие этот процесс на научные основы. Применив сравнительный

метод, пионеры фольклористики Якоб и Вильгельм Гримм заключили, что

мифология в современной им культуре живет в форме пережитков языческих

верований — в народных сказках и обычаях.

К середине XIX века

подъем национального сознания в Европе вызвал всплеск интереса

к народной культуре и ее истокам. В мифологических традициях разных

народов обнаружились кочующие сюжеты — сходные мифы. Ученые встали

перед вопросом о происхождении мифологии. Сложились две крупные научные

школы — солярно-метеорологическая и культурно-антропологическая.

Представители первой, в том числе и Александр Афанасьев, считали

мифических богов «символами солярно-лунарных объектов» или

метеорологических явлений. Иными словами, главное для человека —

понять, почему день сменяется ночью, времена года ходят по кругу и как

обезопасить себя от грома небесного. Следовательно, появляются боги

Солнца, Луны, весны, дня, ночи...

Другой точки зрения

придерживалась культурно-антропологическая школа. Самые яркие

ее представители — английский этнограф Эдуард Тайлор и религиовед

Джеймс Фрейзер — рассматривали миф как донаучное объяснение окружающего

мира. Антропологи — большей частью ученые из колониальных империй —

выдвинули новую гипотезу о существовании тождественных сказаний:

сходные сюжеты заимствуются, то есть перемещаются вместе

с рассказчиками. Переезжая из колонии в колонию, ученые собирали

этнографический материал, доказывали теорию заимствований —

и впоследствии сами себя опровергли. Оказалось, что похожие мифы

рассказывают народы, которые не могли иметь друг с другом никаких

связей. И сходные сюжеты в 1860-х годах объяснили «единством

человеческой психики на определенной стадии развития».

Кецалькоатль — «Пернатый змей», божество Древней Америки

Этот

подход предопределил интерес XX века к психологическим аспектам мифа:

каким бы коллективным ни было представление, рождается оно в конкретной

голове — и ученые хотели знать почему.

Прежде всего миф объясняет

возникновение мира и людей — как благоприятных сторон жизни (огня,

колеса и так далее), так и отрицательных. Смерть, болезни и пороки

появляются позже, значит, эпоха первотворения совершенна. Так рождаются

представления об идеальном миропорядке в прошлом, когда боги смеялись

и не было войн. Кстати, германо-скандинавская мифология с ее «золотым

веком» признает: именно война богов разрушила равновесие мира.

Итак,

мифами человек удовлетворял любопытство, организовывал общественную

жизнь (в древности — целиком, позже — вместе с идеологией, наукой,

искусством), определял правила поведения в обществе и систему

ценностей. Он объяснял мир вокруг, лепил своеобразные кирпичики

мироздания и из них — образ вселенной, в которой все на своих местах.

Все имеет объяснение, причину и четкие предписания: так делай, так —

не нужно, и все будет хорошо.

Что интересно — немногое изменилось.

Мифологию невозможно свести к сумме исторических заблуждений, это

не подготовительный этап в развитии знания — не ступень к «истинной»,

научной картине мира. Это образцы, по которым строились и все еще

строятся поведение, сознание и жизнь человека, — другими словами,

модели особого типа мышления.

Мифологическое мышление: мир со своей колокольни

Мифологическое

мышление коренится в мифологической картине мира — скандинава, индейца,

славянина, римлянина. Основа такой картины — представления

о пространстве, времени, космосе и хаосе (преодоление которого и есть

главная тема мифа: все должно быть на своем месте).

Дзидзо — божества японской буддийской мифологии, защитники путников

Элементы

мифологической картины мира спаяны в образное, целостное представление

о природе и общественной жизни. Есть знакомое — мир понятный,

предсказуемый, тот, что видно «со своей колокольни» (кстати, выражение

так и появилось: большинство крестьян ни разу не уходили от родного

очага дальше, чем видно с самой высокой точки селения — с колокольни).

За последним рубежом — все незнакомое и, скорее всего, опасное. Где-то

там, если идти и идти, не сворачивая, — преисподняя и чудовища

из первородного хаоса: великаны и клыкастые стражи у врат в мир

мертвых. Такое разделение научная литература называет «качественной

неоднородностью мифологического пространства»: вокруг сакрального

центра собирается незнакомая (опасная) периферия, в которой даже время

может идти по-другому.

Обычный его ход в мифе — по кругу. Время

замкнуто в кольцо и постоянно повторяется: ночь сменяется днем,

за уборкой урожая следуют зимние дни у огня — и новые посевы. Впрочем,

цикличность времени не противоречит представлениям о начале и конце:

все вернется в хаос, человек умрет, мир разрушится — правда, чтобы

возродиться вновь.

Мифологическое мышление оперирует крайностями:

«начало — конец», «жизнь — смерть», «свое — чужое», где мир «своего»

воспринимается положительным, «чужого» — потенциально опасным или

враждебным. Логики в современном понимании здесь нет. Даже если вещь

из чужого мира объективно хороша и полностью повторяет свойства

аналогичной «своей» вещи, принять ее нельзя. Поэтому в мифах появляются

персонажи-антиподы: скажем, созидатель Один, подаривший людям мед

поэзии, — и интриган Локи, чьи козни приближают последнюю битву.

Дело

в том, что первобытный человек не выделяет себя из природы. У него нет

холодной логики — только в паре с красочными эмоциями и личным опытом.

Мир для него — отражение собственного тела и мыслей, поэтому Космос

в мифе живой: рождается из тела великана, пульсирует соками гигантского

ясеня. Появляются «персонификации природных объектов»: сестра-солнце,

брат-луна, молот громовержца. Первобытное мышление не делит предмет

и знак, вещь и слово, часть и целое; символ и модель для него едины,

причины и следствия, конкретное и абстрактное — спаяны. Так рождаются

представления об оборотнях, когда человек может стать волком, или диким

воином-медведем, или, выпив водицы из копытца, козленочком.

Тезей и Минотавр. Древнегреческая ваза. 440 г. до н.э. Тезей — герой греческих мифов.

Правда,

нельзя сказать, что в мифологическом мышлении нет логики, хотя это

и не формальная логика, которая рассуждает вне конкретного содержания

мыслей и делает выводы независимо от эмоций. Логика мифа символична,

полна образных сравнений и очень громоздка: вместо дедукции, когда

от общих положений спускаются к частным выводам (или наоборот —

от деталей поднимаются к целому), она пользуется «обходными

средствами». В мифологическом сознании эмоциональные характеристики

мира так далеки друг от друга, что приходится буквально строить мосты:

мир людей и богов соединять радужным Биврестом, смерть в преисподней

и жизнь на поверхности — стволом мирового древа, по которому к тому же

скачет белка Рататоск, передает вести от орла на вершине к дракону

у корней. Названные примеры — это так называемые образы-медиаторы,

то есть герои или объекты, существующие на границе миров, поскольку

объединяют признаки полюсов.

Особенности такой логики много

изучали в XX веке прежде всего во Франции. Долгое время господствовала

идея этнографа и психолога Люсьена Леви-Брюля: сознание человека

архаического («пралогическое сознание») мало склонно к анализу и только

со временем развивается до логики современности. Социолог Клод

Леви-Строс (также француз), напротив, доказывал логичность

мифологического мышления: от научной логики его отличает не характер

операций, а только содержание того, что подвергается анализу. Миф

«обрабатывает» и фантастические, и вполне реальные ситуации жизни,

совмещает идеальное с освоенным и доступным. Поэтому нет глухой стены

между логикой и «пралогикой» — есть разные типы мышления в одном

обществе и часто (может быть, всегда) в одном сознании. Ничто не мешает

ядерному физику верить в Бога или деревенской гадалке — в прогноз

погоды. Миф — это способ увидеть и объяснить мир. Чтобы впасть

в мифологию, достаточно взорвать устоявшиеся взгляды на мир —

и переселиться в хаос Нового времени. Среди обломков ценностей, идеалов

и авторитетов начинаются поиски личного логоса — универсального смысла

и разумного принципа бытия.

Логос по-новому

Многие

современные гуманитарные исследования (фундаментальные

культурологические, социологические, психологические и так далее)

признают: мировоззрение человека западной цивилизации увязло в трясине.

Схожие взгляды разделяют ученые, вполне далекие от гуманитарных

дисциплин. Естественные науки сами констатируют кризис естественных

наук. Человек больше не знает, как ориентироваться во Вселенной: вслед

за барокко, рококо, классицизмом и модерном пришла эпоха постмодерна.

Божества Древнего Египта

На рубеже

1950-1960-х годов наука, художественная культура и религия окунулись

в новую философию. Все принимаемое за действительность оказалось лишь

представлением о ней и зависело к тому же от точки зрения наблюдателя.

Единые ориентиры исчезли под натиском равноправных теорий, фактов

и деталей. В середине XX века Рене Генон, французский мыслитель,

сетовал о «подлинном хаосе, в котором тщетно искать какие бы то ни было

твердые принципы». Фактически постмодернизм не отображает реальность,

но творит новую — интерпретирует, читает по-своему, эпатирует. Роль

религии упала, зашевелились сомнения во всесилии науки — и вынырнули

древние вопросы: «кто я?», «почему я здесь?», «что и как должен

делать?». Если на границе XIX и XX веков почву из-под ног человека

религиозного выбил человек научный, то сегодня, в точке очередной смены

эпох, — устоять на ногах не могут оба.

Интересно, что, с одной

стороны, на любой вопрос в культуре постмодерна можно ответить

по-своему, с другой — пропали всякие авторитеты. Все может быть так —

или совсем иначе. Старые представления о мире сменились образами

и метафорами — хаосом фрагментов без причин и следствий.

Что

и возвращает нас к мифу, который из первородной бездны создает

устойчивую твердь. Исключены неразрешимые проблемы, уравновешено

личное, общественное и природное. Разумеется, смена эпох всегда

переосмысливает культурные ценности, эталоны познания — и констатирует,

что масштабы и последствия происходящего именно сейчас гораздо

серьезнее, чем раньше. Но кризис мировоззрения, когда вакуум заполняют

новые авторитеты, случается не впервые. И, как всегда, за четкими

ориентирами человек обращается в прошлое, ищет ответы и вдохновение

в «народной старине».

Сегодня тысячи археологов, историков,

танцоров и просто любителей сидят в библиотеках, вспоминают, «как это

было», учатся бою на мечах и шьют средневековые платья. Музыканты

играют народную музыку (чаще псевдонародную), этнографические музеи

реконструируют старинные ремесленные техники, издатели подсчитывают

выручку от продаж многотомников фэнтези и энциклопедий мифических

существ...

Для цивилизации взорванных ценностей, в какой народы

Запада живут сегодня, миф — рука помощи. Каждый бросается объяснять

мир, лепить кирпичики мироздания — и творить новый миф по законам

старого в поисках ответов на вопросы о себе, природе и обществе.

На краю Гинунгагапа, мировой бездны, эллинский оратор, дворник

и кандидат наук нашли бы, пожалуй, общий язык.