Герман Гессе
 |
Герман Гессе |
— это ступень нашей жизни, имеющая, как и все другие ее ступени, свое
собственное лицо, собственную атмосферу и температуру, собственные
радости и горести. У нас, седовласых стариков, есть, как и у всех наших
младших собратьев, своя задача, придающая смысл нашему существованию, и
у смертельно больного, у умирающего, до которого на его одре вряд ли
уже способен дойти голос из посюстороннего мира, есть тоже своя задача,
он тоже должен исполнить важное и необходимое дело. Быть старым — такая
же прекрасная и необходимая задача, как быть молодым, учиться умирать и
умирать — такая же почтенная функция, как и любая другая, — при
условии, что она выполняется с благоговением перед смыслом и
священностью всяческой жизни. Старик, которому старость, седины и
близость смерти только ненавистны и страшны, такой же недостойный
представитель своей ступени жизни, как молодой и сильный, который
ненавидит свое занятие и каждодневный труд и старается от них увильнуть.
Короче
говоря: чтобы в старости исполнить свое назначение и справиться со
своей задачей, надо быть согласным со старостью и со всем, что она
приносит с собой, надо сказать ей «да». Без этого «да», без готовности
отдаться тому, чего требует от нас природа, мы теряем — стары мы или
молоды — ценность и смысл своих дней и обманываем жизнь.
Каждый
знает, что старческий возраст приносит всякие тяготы и что он кончается
смертью. Год за годом надо приносить жертвы и отказываться от многого.
Надо научиться не доверять своим чувствам и силам. Путь, который еще
недавно был маленькой прогулочкой, становится длинным и трудным, и в
один прекрасный день мы уже не сможем пройти его. От кушанья, которое
мы любили всю жизнь, приходится отказываться. Физические радости и
удовольствия выпадают все реже, и за них приходится все дороже платить.
И потом, всяческие недуги и болезни, притупление чувств, ослабление
органов и различные боли, особенно ночами, часто такими длинными и
страшными, — от всего этого никуда не денешься, это горькая
действительность. Но убого и печально было бы отдаваться единственно
этому процессу упадка и не видеть, что и у старости есть свои хорошие
стороны, свои преимущества, свои утешения и радости. Когда встречаются
два старых человека, им следует говорить не только о проклятой подагре,
о негнущихся частях тела и об одышке при подъеме по лестнице, но и о
веселых и отрадных ощущениях и впечатлениях. А таковых множество.
Когда
я напоминаю об этой положительной и прекрасной стороне в жизни стариков
и о том, что нам, седовласым, ведомы и такие источники силы, терпения,
радости, которые в жизни молодых не играют никакой роли, мне не
подобает говорить об утешениях религии и церкви. Это дело священника.
Но кое-какие дары, которые приносит нам старость, я могу перечислить.
Самый дорогой для меня из них — сокровищница картин, которые носишь в
памяти после долгой жизни и к которым, когда твоя активность идет на
убыль, обращаешься с совершенно другим участием, чем когда-либо прежде.
Образы и лица людей, отсутствующих на земле уже шестьдесят-семьдесят
лет, со-ставляют нам компанию, глядят на нас живыми глазами. Дома,
сады, города, уже исчезнувшие и полностью изменившиеся, мы видим целыми
и невредимыми, как когда-то, и далекие горы, взморья, которые мы видели
в поездках десятки лет назад, мы снова находим во всей их свежей
красочности в этой своей книге с картинками.
Рассматривание,
наблюдение, созерцание все больше становится привычкой и упражнением, и
незаметно настроение и позиция наблюдающего определяют все наше
поведение. Гонимые желаниями, мечтами, влечениями, страстями, мы, как
большинство людей, мчались через годы и десятилетия нашей жизни,
мчались нетерпеливо, с любопытством и надеждами, бурно переживая удачи
и разочарования, — а сегодня, осторожно листая большую иллюстрированную
книгу нашей собственной жизни, мы удивляемся тому, как прекрасно и
славно уйти от этой гонки и спешки и отдаться vita contemplativa (жизни
созерцательной. — Прим. ред.). Здесь, в этом саду стариков, цветет
множество цветов, об уходе за которыми мы прежде и думать не думали.
Тут цветет цветок терпения, злак благородный, мы делаемся спокойнее,
снисходительнее, и чем меньше становится наша потребность вмешиваться и
действовать, тем больше становится наша способность присматриваться и
прислушиваться к жизни природы и к жизни наших собратьев, наблюдая за
ее ходом без критики и не переставая удивляться ее разнообразию, иногда
с участием и тихой грустью, иногда со смехом, светлой радостью, с
юмором.
Недавно я стоял у себя в саду у костра, подбрасывая в
него листья и сухие ветки. Мимо колючей изгороди проходила какая-то
старая женщина, лет, наверное, восьмидесяти, она остановилась и стала
наблюдать за мной. Я поздоровался, тогда она засмеялась и сказала:
«Правильно сделали, что развели костер. В нашем возрасте надо
приноравливаться к аду». Так был задан тон разговору, в котором мы
жаловались друг другу на всяческие боли и беды, но каждый раз шутливо.
А в конце беседы мы признались, что при всем при том мы еще не так уж
страшно стары и вряд ли можем считать себя настоящими стариками, пока в
нашей деревне жив еще самый старший, которому сто лет.
Когда
совсем молодые люди с превосходством их силы и наивности смеются у нас
за спиной, находя смешными нашу тяжелую походку и наши жилистые шеи, мы
вспоминаем, как, обладая такой же силой и такой же наивностью, смеялись
когда-то и мы, и мы вовсе не кажемся себе побежденными и побитыми, а
радуемся тому, что переросли эту ступень жизни и стали немного умней и
терпимей.
1952 год
Перевод С. Апта
