 |
| Владимир Алексеевич Андреев в Культурном центре "Новый Акрополь" |
С
возрастом становишься многословным — то ли хочешь успеть выговориться,
то ли что-то накопилось такое, что воспримут, поймут все поколения.
Слава
Богу, я много преподаю. В педагогику меня привел один из главных моих
учителей, Андрей Александрович Гончаров, долгие годы руководивший
театром имени Маяковского и заведовавший кафедрой режиссуры Российской
академии театрального искусства. Он пригласил меня на режиссерский
факультет, а я тогда и не прикасался к режиссуре. Я спрашивал его:
«Андрей Александрович, что же я буду преподавать?» Он мне отвечал: «А
то, что вы накопили к своему возрасту в театре, кино (мне тогда было,
по-моему, 32 года). И ничего не выдумывайте!» Я, конечно, выдумывал, а
Гончаров меня за это критиковал, поправлял.
Но многие мои ученики
вышли в люди, стали известными артистами. И надеюсь, что они, еще не
растащенные по сериалам (жить-то надо), не растеряли ни чувств, ни
беспокойства, которые я им передал.
Мне до сих пор
представляется, что самое важное дело моей жизни — педагогика. Я как
эгоист — когда я с молодежью, я набираюсь чего-то такого, что иначе
можно упустить. А они с улицы тащат иногда и дурное, и тупое, но
сегодняшнее, помогают осмысливать сегодняшний день, который у меня,
человека немолодого, зачастую вызывает нерадостные чувства. Не потому
что я брюзжу, нет: я до сих пор шучу со своими студентами, особенно
если они длинноногие, хорошие и глаза у них горят. Это мне помогает
вспомнить, что и я когда-то был ничего себе. Я сейчас говорю и всерьез,
и не всерьез.
В свое время Томас Манн сказал: «В театр приходит
толпа, а уходит народ». Он или был идеалистом, или жил в другое время.
Потому что сегодня очень часто в театр приходит толпа и уходит толпа. Я
сейчас говорю о том, что чувствую, что меня беспокоит, и не жду, что вы
со мной непременно согласитесь.
Я не тот человек, который
говорит: «Ну что вы, это же неприлично!» Есть сегодня такие: они читают
стихи, как их читали в XIX веке — обязательно нараспев, с завыванием,
не заботясь, чтобы было понятно содержание. Нет, я воспитывался
по-другому. Но когда на сцене возникает безо/бразье и оно привлекает...
Сегодня
нет единого пространства искусства театра. Сегодня театр разбит по
интересам. Меня как-то спросили: «А кто ваш зритель?» Я ответил:
«Зритель, которому я много лет отдаю душу». Как у Пастернака: «Я жил и
отдал душу свою за други своя». Мой зритель тот, кто верит мне, кто
понимает меня, чувствует вместе со мной. «Чувствуешь ли ты, как
чувствую я?» — если это возникает, если большая часть людей, пришедших
в зал, меня поняла, тогда я ощущаю, что надо жить!
А есть то,
чего я принять не могу. Когда один и тот же режиссер ставит оперу,
потом фильм, потом драму, где показывает, что мы с вами грязные,
немытые ничтожества, без каких бы то ни было привязанностей, уродует
нас, опускает до предела (независимо от национальности) и говорит: «Вот
это — Россия» — и получает за рубежом премии (понятно почему), — я
этого принять не могу. Но бороться не хочу и не буду. И если однажды
почувствую, что побеждает то, что я принять не могу, возьму и скажу:
«Мне много лет, хватит, все, что мог, я сделал. А что не сделал, пусть
делают другие».
 |
| Роль способна изменить актера, если он не просто заучил ее наизусть, а по-стигает суть человеческую. Мой учитель Андрей Александрович Гончаров в свое время ставил «Бег» Булгакова. Я играл в нем Голубкова. Помню, он отозвал меня и сказал: «Здесь все об интеллигенции. О ее стойкости и слабости, о ее вере и предательстве, о ее способности любить и умении предавать любовь. Здесь очень важна интонация». Голубков — одна из моих самых любимых ролей, она повела меня по линии совершенствования." |
 |
| Как ни странно, я до сих пор люблю фильм «Сказка о царе Салтане». Я сказал режиссеру, что хочу сыграть царя Салтана как комедийного царя Федора Иоанновича, его глаза говорят: «Меня обижать нельзя» — а его обижают! До сих пор люблю эту картину." |
Современные
сериалы разучили артиста исследовать человеческую природу. Николай
Павлович Хмелев, великий артист Художественного театра, ученик
Станиславского, говорил своим ученикам: «Я всякий раз выхожу на сцену
как в первый и последний раз». Как же так — в первый и последний? А
если в 12 ночи съемка в многосерийном сериале?..
Взять последний
выпуск Щукинского училища. Я вижу, как ребята хотят репетировать, хотят
выходить на сцену, как увлеченно занимаются движением. Если бы подольше
это у них продлилось! У меня был один ученик, моя надежда. Удивительный
парень! Так сыграл в спектакле «Над пропастью во ржи», что все сказали:
«Чудо какое-то пришло!» И вдруг он ушел. Его супруга бизнесмен, она ему
сказала: «Я беременна, бери дело». И он не вернулся.
Поэтому театры разные, зрители разные. И так будет продолжаться. Опасно говорить, но, может быть, это и закономерно.
Я
вспоминаю — мне было лет 15–16 (я уже занимался в театральном
институте), я шел по улице Кирова (теперь Мясницкая), был дождь со
снегом, на лотке продавали книги, и я нашел книжечку Бориса Пастернака
«Рассвет». О каком рассвете писал Пастернак, который стал для меня
одним из самых любимых поэтов? Вот послушайте:
Ты значил все в моей судьбе,
Потом пришла война, разруха,
И долго-долго о Тебе
Ни слуху не было, ни духу.
И через много-много лет
Твой голос вновь меня встревожил.
Всю ночь читал я Твой Завет
И как от обморока ожил.
Мне к людям хочется, в толпу,
В их утреннее оживленье.
Я все готов разнесть в щепу
И всех поставить на колени.
И я по лестнице бегу,
Как будто выхожу впервые
На эти улицы в снегу
И вымершие мостовые.
Везде встают, огни, уют,
Пьют чай, торопятся к трамваям,
В теченье нескольких минут
Вид города неузнаваем.
В воротах вьюга вяжет сеть
Из густо падающих хлопьев,
И, чтобы вовремя поспеть,
Все мчатся недоев-недопив.
Я чувствую за них за всех,
Как будто побывал в их шкуре,
Я таю сам, как тает снег,
Я сам, как утро, брови хмурю.
Со мною люди без имен,
Деревья, дети, домоседы.
Я ими всеми побежден,
И только в том моя победа.
 |
| У меня есть друг, старше меня, Леонид Генрихович Зорин — удивительный человек, драматург, классик, мыслитель, непродажный человек. У него я учился и учусь жить и мыслить. |
 |
| В нашем театре есть спектакль «Невидимки». Он мне очень дорог, может быть, потому, что Леонид Генрихович посвятил его мне. Он сказал: «Я там все про вас написал». Он все время пишет, он ничего не выпрашивает, не выскуливает. Он творит. |
По
странному стечению обстоятельств через какое-то время после выхода этой
книжечки в газете «Правда» появилась статья: «Кого это поэт Пастернак
хочет по-ставить на колени? Что это он хочет Чразнесть в щепу“?
Поставить на колени советский народ, советского читателя? А разнесть в
щепу то, что этот народ выстроил?» Мы не помним имени человека, который
это написал. А Пастернака помним, он остался. Почему я это говорю? —
Таким должен быть театр. Хотя такому театру сегодня существовать не
всегда просто.
Кто-нибудь мне скажет: «Вы рассуждаете как
консерватор, как человек, отставший от жизни». Может быть. Одним из
основателей Студенческого театра был Иван Иванович Соловьев. Так вот,
однажды ребята, игравшие в этом театре, будущие физики, химики,
филологи, сказали ему: «Мы вас очень любим, Иван Иванович, но вы
немного старомодны. Может быть, вам на-браться новых форм?» Он ответил:
«Я отдаю то, что знаю, умею, что хочу отдавать. Кто возьмет — возьмет.
Кто не возьмет, пускай берет другое».
Мы опираемся на юных,
пытаясь понять, что им надо. Иначе нельзя. Вот я сегодня выйду на
сцену, буду играть спектакль, я должен себя выкладывать, а для этого
нужно много сил. Но можно существовать, придумывая. Тогда сил не надо
тратить. Может, так вернее, когда не надо?
Конечно, я сегодня
рассуждаю с позиций своего возраста, своей усталости, печалясь о том,
что не все получается так, как могло бы получиться. Есть такое понятие
— «монолог под занавес». Я отчетливо понимаю, что начался мой «монолог
под занавес». Но занавес может идти медленно. Людям своего поколения я
желаю, чтобы «монолог под занавес» шел медленно. Рядом будут находиться
разные люди, дети, внуки, которые будут понимать, что такое мудрость и
стойкость дедушек, которые на своих плечах многое вынесли, многих
«царей» повидали.
Иногда меня критикуют, говорят: «Андреев ставил
спектакль про строительство КамАЗа». А я ставил спектакль об идиотизме,
когда деньги выбрасывали, котлованы рыли, потом в грязи и в дожде все
это мокло, и деньги, заработанные людьми, уходили никуда. Сегодня,
когда мы строим новое справедливое буржуазное общество, все это часто
повторяется.
 |
| Владимир Алексеевич Андреев в Культурном центре "Новый Акрополь" |
Важно
было понимать, что ставил человек. Когда Пастернак писал о рассвете, он
не мог открыто сказать о 1937–1938 годах и прочем. А сейчас снова есть
надежда, что мы задышим, поймем.
Все отшумело. Вставши поодаль,
Чувствую всею силой чутья:
Жребий завиден. Я жил и отдал
Душу свою за други своя.
Высшего нет. Я сердцем — у цели
И по пути в пустяках не увяз.
Крут был подъем. Сегодня, в сочельник,
Ошеломляюсь, остановясь...
Я
до сих пор свою веру формулирую — и сейчас, и сегодня. А уж когда
опустится занавес, тогда, может быть, в последний момент, что-то еще
скажу, какие-то слова придут...
Видео. Встреча с Владимиром Алексеевичем Андреевым. Часть 1
,
