Нештатная ситуация

Когда она поступала в медицинский, с ней

разговаривали как с умалишенной: мол, девочка, все пройдет, какой из

женщины травматолог! Сейчас Елена Алексеевна Литвина — заведующая

отделением сочетанной травмы Первой Градской.

Когда попадаешь

в 10 травматологическое отделение Первой Градской, первое, что

удивляет, это чистота и приветливость людей в белых халатах и голубых

костюмах. И слова благодарности. Они раздаются прямо в лифте, если

кто-нибудь из врачей поднимается в отделение вместе с родственниками

пациентов.

• Елена Алексеевна, как вообще становятся врачом?

Как

врач я состоялась благодаря одному человеку — Соломону Григорьевичу

Гиршину, а специальность выбрала благодаря другому, не менее

увлеченному, «больному» в хорошем смысле этого слова. У меня родители —

геологи, поэтому жили мы на Севере, в Хибинах. У нас там был совершенно

потрясающий доктор-травматолог Ветров Евгений Николаевич, с которым мои

родители дружили. Я по характеру отличалась склонностью обязательно

что-нибудь себе сломать. В четвертом классе у меня была такая запись в

дневнике: «прыгала из окна второго этажа с мальчиками». Занималась

горными лыжами. Это сам по себе достаточно травматичный вид спорта,

плюс тормоза в голове отсутствовали. Сначала у меня была одна травма,

потом сломала ногу и девять месяцев таскалась с гипсом. Тогда я и

подумала, что хочу быть врачом. Хотя до перелома я хотела идти в

университет на этологию (наука о поведении животных): сколько себя

помню, у меня в доме всегда были собаки. Единственный камень

преткновения — математику надо было учить. А точные науки мне

противопоказаны.

После школы приехала в Москву, где я родилась,

где у меня бабушка живет. В первый год благополучно завалила физику и

пошла работать. Были тогда такие отряды «Абитуриент»: «вытуриентам»

предлагали: «А не хотите ли вы трудоустроиться, дорогие молодые люди?»

— «А куда?» — «А санитаром в больницу». — «А пожалуйста. А в какую?» —

«А вот в Первую Градскую. В урологию пойдете?» А я говорю: «А в травме

нет мест?» — «В гипсовую пойдете?» Слово «гипс» у меня уже вросло в

кожу в течение девять месяцев ношения на себе гипсовой повязки, и мне

казалось, что все это я уже знаю. Мне было необыкновенно интересно, что

там, в гипсовой, делается, что в операционной. Я видела, что люди — те,

которые этим занимаются, — они какие-то небезразличные. Соломон

Григорьевич Гиршин был тогда еще ассистентом кафедры. Он был примой:

никто больше не оперировал, никто лучше не оперировал, никто больше не

дежурил. Это потрясающая способность, назови это интуицией или даром

Божьим: Гиршин порою творил вопреки всем канонам медицины. (Только не

надо на себя это перекладывать. Ты делай так, как положено.) Свою

первую операцию (остеосинтез надколенника) я сделала еще будучи

санитаркой, благодаря тому же самому Соломону Григорьевичу.

Естественно, он мне помогал. Интересно, что позже тема моей диссертации

будет связана как раз с переломами надколенника...

• А что это такое — травматология?

Травматология

— это тяжелая физическая работа. Вы когда-нибудь строгали досочку,

закручивали винтики, кувалдой что-нибудь забивали? Вправить вывих бедра

— это значительные мышечные усилия. Но когда начинаешь уметь, то

понимаешь, что тупой силы много не надо. А больше нужно умение. Кроме

сил физических, она требует еще и душевных отдач и поливалентных знаний.

Во

время учебы я работала санитаркой. Ходила на дежурства к тому же самому

Соломону Григорьевичу и училась: делала и санитарскую, и сестринскую, и

врачебную работу. С третьего курса стала операционной сестрой в

экстренном оперблоке хирургической клиники нашей больницы, чтобы

определить, почему я уперлась в травматологию, и поняла, что мне не

интересна только полостная хирургия. Травма — специальность,

объединяющая в себе все хирургические специальности. Потому что не

часто человек получает один перелом голени. А в большинстве своем

перелом — это сочетанная травма, когда сочетается все, что может и не

может сочетаться одновременно. Травматология очень динамична и поэтому

безумно интересна. В ней есть скорость принятия решений и скорость

действия. Делать что-то медленно непозволительно, нужно делать быстро и

обязательно правильно. В травматологии нужно быть готовым ко всяким

неожиданностям.

Самое первое мое дежурство ответственным

травматологом по больнице пришлось на 8 марта. Еду я на работу и

«молюсь»: только бы не было открытого перелома лодыжек! Как заклинание

повторяла. Естественно, вечером я все это получаю. Открытый перелом

требует операции сразу, тут нечего обсуждать. Все готовится к операции

— фиксаторы, железочки всякие. И когда я начинаю, то понимаю, что тех

железочек, которые у меня лежат, недостаточно. Нужны другие. А их я не

предусмотрела. И старшая операционная сестра бежала по снегу чуть ли не

босиком с железочкой в другой корпус, туда, где быстрый стерилизатор.

Получается, что травматология — это всегда нештатная ситуация. Не

бывает ничего одинакового.

• А вот умение, что за этим стоит?

Чем

проще находишь решение, тем логичнее и разумнее результат. Только

начинается придумывание каких-нибудь действий — гораздо сложнее все

получается. Может, еще и поэтому я выбрала травматологию. Плюс у меня

был учитель совершенно потрясающей эрудиции, знаний и умения учиться.

Сколько бы ни было человеку лет, ты жив, пока ты учишься, — это его

любимое выражение. К нему всегда толпами ходили студенты, врачи. Во

всей клинике он один за год делал треть операций (а всего здесь

примерно 100 врачей).

И еще для умения важно чувство юмора. У

Гиршина чувство юмора было, не сказать жестким, а жестковатым. Бывают

ситуации, когда, конечно, что-то очень плохо, и срываются на

ассистентах, операционной сестре. Грубовато получается, обидно и резко.

Я как-то обиделась. На что мне Соломон Григорьевич через полчаса

сказал: ты с ума сошла, это — травматология, как можно на такие вещи

обижаться, и у тебя так будет. И сейчас у меня так бывает, я это очень

хорошо запомнила. И поэтому я перестала все эти вещи воспринимать — в

одно ухо впустила, в другое выпустила.

У Гиршина многие учились,

но прицепучих оказалось немного. Не могу сказать, чтобы он учил: «делай

так». На мое счастье, он мне очень много чего доверял, и, закончив

институт, я уже очень многое умела. Через полтора года после института

я стала ответственным травматологом по корпусу. Но даже будучи старшим

травматологом, я звонила Соломону Григорьевичу, и он приезжал ночью.

Как-то мне сказали: мол, дежуришь ответственным, а все папеньку зовешь.

А мне не стыдно — если я чего-то не знаю, я считаю, что надо спросить.

Я сегодня этого не знаю, я его позвала, в следующий раз буду знать.

Меня потряс один мальчик. На дежурстве ему надо было наложить сложную

повязку. Он сказал, что знает как, но оказалось, что не знал. Я говорю:

«Послушай, ведь не стыдно не знать, не стыдно спросить. Стыдно потом

будет, когда будешь работать, не зная». А он сказал, что ему и так не

стыдно. Меня такие вещи потрясают.

• Елена Алексеевна, а как удержаться на грани: не забыть, что больной - это живой человек, и оставаться твердым?

А

без этого невозможно. Надо не впадать в панику и помнить, что это —

человек. У нас был доктор, неплохой оперирующий хирург. Приходит и

говорит: «Поступило три сегмента». — «Слушай, — говорю, — они на ком,

эти три сегмента?» — «Да бабушка там, 80 лет». Такого человека

оперировать — это очень большой объем, тяжелейшая травма, шок. Так

воспринимать человека как сегменты или воспринимать человека целиком? В

одной ситуации нужно брать и оперировать все сегменты на человеке, а в

другой — оставить в покое эти сегменты. Дать человеку быть живым

сначала.

Хотя, конечно, больных мы воспринимаем по-разному. Если

будут лежать в приемном отделении какой-то бомж и девочка, и если у нее

нет ничего угрожающего жизни, а у него есть, значит, сначала придется

заниматься им, хотя не могу сказать, что это вызывает сильное

сочувствие. Но все равно, он — человек, и это надо делать. А потом уже

возникают свои симпатии, антипатии. Складываются какие-то отношения.

Они могут быть деловыми, основанными на душевных порывах. Бывает так,

что это просто твой человек.

Знаете, какой самый страшный больной

для врача? Это родственник или врач. Врач, потому что свой. У меня была

ситуация, когда очень близкий друг разбил рукой стекло. А он

ангиографист — это исследование сосудов сердца, мозга, конечностей. Я

не смогла ему сделать даже анестезию: у меня рука ходила ходуном. Я

позвонила Соломону Григорьевичу, он немножко поругался, потом приехал.

Хотя я понимаю — когда будет необходимо, когда не будет другого

варианта, то никуда не денешься.

• Когда-то существовал кодекс чести врача. Елена Алексеевна, есть ли у Вас личный кодекс чести?

Очень

громко звучит — кодекс чести. На мой взгляд, любой кодекс чести должен

быть человеческим и по совести. Очень много изменилось и меняется в

худшую сторону. Если можешь помочь — помоги. Помоги бесплатно. Можно

назвать это кодексом чести. И принципы очень простые: можешь сделать —

сделай, сомневаешься — спроси, как сделать, сам не сможешь — найди

того, кто сможет.

Основы, конечно, заложены семьей и воспитанием:

у меня многое зависело от того, как мама, папа, бабушка относились к

людям. А потом — учителем. Мне повезло. Но что значит «мне повезло»?

Соломон Григорьевич никого никогда не отгонял: хочешь учиться — учись.

Важно, чтобы не только мы считали себя его учениками, а и он смог нас

так назвать. Это не значит быть любимчиками. Наоборот, требовательность

к ученикам всегда побольше, чем к другим.

Сейчас вокруг меня есть

команда. И для нас важно помочь. Скажут потом «спасибо» — хорошо, не

скажут — да ради бога. Что от этого меняется? Я сплю хорошо, надеюсь,

что мои ребята тоже спят хорошо, потому что живут теми же принципами.

В

моей команде есть старшая медсестра Анжела Вадимовна. Это

человек-двигатель. Я считаю, что она — это 50% моего успеха. Это кнут и

пряник. Это талант, это способности организаторские. Это и желание

сделать, чтобы у нас было лучше, чтобы было удобно больным, удобно

врачам.

Мы с ребятами решили собрать денег и сделать ремонт.

Главврач сказал: «Вы что, с ума сошли?! За твою наглость мы тебе сами

ремонт сделаем». И сделали. У нас страшно дорогой металл: инструменты

для операционной — отвертки, молотки, которые не купишь в хозяйственном

магазине. Этими технологиями весь мир живет и работает. Можно сидеть и

говорить «вот, у нас ничего нет», а можно по-другому. Приходят люди с

производства: «Доктор, вы все сделайте, а мы вам будем очень

благодарны». Меня безумно раздражает эта фраза! Я говорю: «Мне не надо

быть благодарными, а если вы хотите кому-то еще помочь, то можете для

отделения, для будущих больных, а может, и для вашего коллеги купить

инструменты». И, таким образом, у меня в отделении весь полный

инструментарий есть.

В нашей команде есть Дмитрий Игоревич

Гордиенко. Талантливый человек, потрясающе способный парень. Нахальный,

в хорошем хирургическом смысле. Удачливый, грамотный, читающий, умеет

помимо всех современных методик и то, что практически никто не умеет

делать: аппараты Елизарова. Дима владеет этими аппаратами в

совершенстве. Это умение, это искусство. Олег Евгеньевич Новиков такой

же. Он будет кропотливо и тщательно выхаживать больного, пока тот не

поправится. Виктор Иванович Максименко — он у нас недавно, но он по

сути наш: хочет уметь, учится, не боится отвечать за себя и за других,

нянчится с больными. Сергей Владимирович Лапшин — анестезиолог.

Официально он врач другого отделения, но мы очень много работаем

вместе. Лучше анестезиолога в больнице нет. Многие доктора, приезжающие

к нам из других больниц, нам завидуют. У них это противостояние: хирург

хочет оперировать, а анестезиолог — не очень. У нас это все решается

коллегиально. Мы вместе пытаемся предусмотреть все неожиданности. Ведь

самый трудный, сложный для хирурга больной — в десять раз сложнее для

анестезиолога. Есть также молодые доктора — аспиранты, ординаторы,

интерны: Сергей Мельниченко, Андрей Конашинский, Виктор Тиунов,

Александр Вершинин, Алексей Ханин. Все — толковые ребята. Им интересно.

• Получается, что врач заложен в самом человеке?

Конечно,

а как еще? Человеку же не вложишь в голову, чтобы он хотел. Либо он

хочет учиться, либо нет. Он будет спрашивать, будет читать, будет

краснеть от своих ошибок, будет чего-то стесняться, пихаться локтями —

«дайте мне сделать это». Будет выполнять противную, нудную, рутинную

работу. Будет в какой-то степени на побегушках. Через это проходили

все. Перенесешь это «свое отбегаю» — будешь дальше двигаться.

• Но не ради того, чтобы расти по лестнице?

Когда

человек просто терпит, видно, что он терпит. А другое дело, когда он

это переносит как необходимый этап обучения. И такому человеку хочется

и объяснить, и показать, и дать сделать. Хотя это безумно трудно —

стоять рядом и видеть. Помню, как сама потела, тряслась и волновалась,

а рядом кто-то стоял и терпел, пока сделаю. А теперь и мне тяжело

стоять рядом и терпеть, когда можно сделать гораздо быстрее. Но

по-другому не научиться.

• Елена Алексеевна, Вы приходите в

  отделение в 7.50. Каждый день. Больному не скажешь: извини, у меня

  сегодня плохое настроение - дождь пошел. Откуда же силы?

Конечно,

все приходят со своими проблемами и бедами. Но нужно настроиться. Мы

настраиваемся друг от друга. Получаем взаимное питание.

Утром у

меня конференция. Я раздражаюсь, если вижу, что равнодушие

проскальзывает. А сил не будет хватать, если не уметь отключаться.

Первые полгода заведующей было безумно тяжело. В таком сомнамбулическом

состоянии находилась: опереться было не на кого, было состояние

ожидания ударов в спину. Где-то прочитала или услышала, что хороший

руководитель не тот, кто на себе всю работу тянет, а тот, кто

отвернулся, а у него за спиной все работает, как и при нем. И сейчас я

уезжаю из Москвы абсолютно спокойно.

Мы с ребятами в отпуск

вместе ездим. Вроде бы мы должны уже друг другу осточертеть. Но ведь

интересно и не на работе. Такое получается переключение от всего, хотя

вроде бы с теми же самыми людьми. Потом есть друзья, которые сложились,

в основном, в институтские времена.

Я вообще не знаю, что значит

«откуда берутся силы?». Как-то над этим особенно не задумывалась. И

никогда в жизни не слышала ни от мамы, ни от бабушки — «я устала».

Умение переключаться — это очень важно. Если мне кто-то звонит домой:

«А можно проконсультироваться?», я прошу позвонить на работу. Дома у

меня есть обязанности, есть мама, у нее была достаточно тяжелая

операция, поэтому на мне много вещей. Есть братья, сестры, есть очень

большая дружная семья. Куча всяких дней рождения. Вот вам уже и силы.

• Медицина всегда ассоциируется с милосердием. Что такое милосердие для Вас?

У

меня милосердие всегда ассоциируется с нашими девочками с крестиками,

что-то такое воздушно-божественное. Я не знаю. Я не люблю это слово.

Сочувствие — да. Понимание — да. Требовательность — да. Какое-то, может

быть, давление при необходимости — да. С одним — мытьем, с другим —

катаньем.

Многие травмы происходят от глупостей: пьяный за рулем,

аффект, депрессия, несчастная любовь, когда кажется, что жизнь

кончилась. Из этого же надо вылезать, не надо с ним об этом говорить.

«А какой это был мальчик, из-за которого ты бросилась из окна?» Зачем я

буду это спрашивать? Я считаю, бесчеловечно такие вопросы задавать. Моя

задача — понимать, что у нее, как ей помочь, что будет дальше.

По-моему, милосердие — это реальная помощь, и она не обязательно будет

сусальная и сладкая, она может быть и очень жесткой. Извините, иногда,

когда человек бьется в истерике, его нужно хорошо съездить по

физиономии. И он приходит в себя. Другое дело, что это нельзя делать

принародно, желательно при закрытых дверях. Это хороший метод,

нормальное лечебное средство. И это тоже милосердие.

• В

  Вашем отделении царит аккуратность, строгость, чистота, как будто все

  халаты только что накрахмалили. Это что, установка такая?

В

жизни здесь никто никому не сказал: смотри, испачкался, сними. Думаю,

что просто все друг на друга смотрят. А если бы была установка, то все

было бы гораздо хуже. Все ходили бы в грязном. Установки нет. Просто я

хожу в чистом халате, ребята ходят в чистых халатах. И остальным уже

неудобно ходить в грязном.

• Елена Алексеевна, были, наверняка, победы и неудачи...

Была

ситуация. Очень трудный перелом. Мы сомневались, можно ли его

«собрать». Заведующего я уламывала, чтобы он мне разрешил. А он: «Да

ладно, оставь так». А больной молодой парень был. Я говорю: «Как же так

оставить?» В общем, я его уговорила, что надо оперировать. Я

оперировала, а он мне очень терпеливо помогал. Я помню это ощущение

восторга, потому что получилось очень хорошо. И это ощущение победы.

Внутреннее ощущение. Оно через много месяцев приходит, когда пациент

ногами к тебе возвращается.

У нас был парень года два назад, у

которого было сломано бедро, еще что-то. Потом он пришел и говорит: «Вы

знаете, самое лучшее, что у меня за прошедший год было, — это когда я

лежал в вашей больнице». И вот это меня потрясло. Он это совершенно от

чистого сердца сказал. Ну это что, не победа?

А неудача... Я на

всю жизнь запомнила то, что однажды сделала. Соломон Григорьевич

оперировал, а я только начинала работать и ему помогала. Он делал очень

красивую ортопедическую операцию. И в последний момент нужно было

наложить повязку на рану и гипс, чтобы до сращения человек не работал

ногой. И все. Он уходит мыть руки, а я завязываю рану. Для того чтобы

удобнее было забинтовать ногу, я ее немножко сгибаю. И когда я уже

добинтовала, он заглядывает и говорит: «Ты только ногу не согни». А

дальше — как будто мне таз кипятка на голову вылили. Уже сделали

рентген. Уже больная проснулась. Я помню ощущение рухнувшего мира от

того, что я испортила потрясающе красивую работу. Я иду к нему с этим

снимком и понимаю, что он сейчас со мной сделает, и даже этого будет

маловато. А он смотрит на снимок, на меня и говорит: «Ну, иди обратно в

операционную». Я потом его через много лет спрашивала: «Вы же меня

убить должны были тогда». А он: «Надо было тебя со стороны видеть. Тебя

нельзя было тогда убить, потому что ты сама с собой все уже сделала».

Это

очень яркие вещи... Гораздо труднее, когда ты что-то недоделал, что-то

забыл, за кем-то или за чем-то не уследил, что-то не учел. Это позорные

поражения. Как из них выходить? Не знаю. Трудно это получается,

по-разному. На что-то переключаешься. Жизнь-то продолжается.

• Можете Вы кого-нибудь назвать своими учениками?

Учениками?

Нет, рано еще. Я пока что привыкаю к отсутствию тыла — Соломона

Григорьевича. И скучаю, и не хватает его очень. В конце концов, рано

или поздно все должны становиться самостоятельными. А ученики? Мне

самой еще учиться и учиться.