Падал белый снег. Короткие питерские сумерки — и почти уже ночь. Во
влажной дымке растворяются фонари, дома, проходящие люди. Невский,
Грибоедова, Миллионная — маршрут знакомый, по которому каждый день хожу
в университет. Люди спешат куда-то, и никто не останавливается, почти
никто не смотрит друг на друга. Лица к вечеру озабоченные и усталые.
Улыбка или смех — невероятная редкость.
Кажется, прошедшее
300-летие на мгновение осветило город огнями фейерверков — и снова
будни, снова зимняя дремота города-гиганта. За свою историю город
дважды пустел более чем наполовину. Первый раз — после смерти Петра I,
когда появилась надежда, что столица из этих болот вернется в
благополучную Москву, второй раз — в ленинградскую блокаду. Шансов
почти не было, но оба раза Петербург выжил. Выжили люди, выжила мечта
об особом культурном и духовном центре России.
Вечерний город
невероятен и прекрасен. Как часто я слышу от друзей из других городов
или даже из других стран, что Петербург очень красив, возможно, это
даже самый красивый город на свете. Мне хочется им верить, и все же
несмотря на фантастическую подсветку и обилие праздников меня не
оставляет чувство, что город устало дремлет. Пессимизм? Может быть...
Или мучительный поиск ответа на вопрос о том, что значит для человека и
для города выжить и оставаться живым?
...Везде красные флаги — на
фонарях, на домах. Несколько дней назад они появились и на вокзале.
Люди, выходя из поездов, удивляются: что случилось? 60-летие полного
снятия блокады Ленинграда. Все пережившие этот кошмар, все совершившие
этот подвиг получили возможность приехать в город. Приехать, чтобы
вспомнить...
Блокадников, тех, кто помнит сами дни блокады,
осталось уже очень мало, в основном те, кто были детьми. Многие из них
рассказывают об этом крайне редко, часто отказываются совсем.
Извиняются, но не могут. Очень тяжело.
Для послевоенного
поколения блокада — больная тема, завязанная на политику и переживание
трагедии сталинского режима, мучительные поиски виновных. В прошлом
году попали с друзьями на экскурсию в Смольный. В центре блокадной
экспозиции — секретные материалы НКВД о людоедстве и мародерстве в ту
страшную первую зиму. Экскурсовод объяснила, что поменяли героическую,
официальную экспозицию, потому что людей теперь интересуют скрывавшиеся
факты. В каком-то смысле с конца 90-х мы стали заложниками тайн блокады
(сытая жизнь партработников рядом с умирающими людьми, нелюбовь Сталина
к Петербургу, «Ленинградское дело»).
Нам, родившимся много позже
войны, многого уже не понять, ничего подобного не пережить. Потихоньку
стираются из памяти школьные линейки на Пискаревке, холодный ветер,
красные галстуки и побелевшие от холода пальцы. Рассказы ветеранов.
Книги о войне ровным рядком на дальней пыльной полке. Кадры
кинохроники, отпечатавшиеся в памяти с детства: прожектора в ночном
небе, бомбежки, голод, закутанные люди в очередях за водой и хлебом.
Это что-то, что мы хорошо выучили, но забыли зачем. Может быть, нам
нужны новые сильные впечатления? Нужны фильмы-катастрофы и голливудский
«Титаник», для того чтобы вновь увидеть и осознать, как и почему в
трагические моменты мир раскалывается на две половины: на тех, кто
спасает свою жизнь, и тех, кто ее, эту самую жизнь, спасает, даже ценою
своей. Может быть, так нам сейчас понятнее? Ведь мы не пережили той
блокады, но переживаем сейчас другую — блокаду сердца.
Или просто
нужно сделать усилие, чтобы перечитать реальные воспоминания тех, кто
сохранил жизнь города, дослушать рассказы тех, кто выжил, выжил не
только физически, и постараться понять их слезы. Слезы, которых у нас
нет, потому что нет воспоминаний. И отдать дань уважения и
благодарности — просто уже самим этим усилием и попыткой понять...
понять, благодаря чему они выжили и что они пережили, и сохранить это в
памяти.
***
Голод, страх и смерть
В
октябре 1941 г. еще была надежда, в декабре ее уже не осталось, январь
и февраль превратили город в морг. Было сложно поверить, что это
закончится. В день умирало до 10 000 человек. Люди потеряли
чувствительность ко всему. Трупы в квартирах, на улицах — везде. И
кажется, что осталось одно чувство, затмевающее все остальное, — голод.
Не шумите вокруг — он дышит,
Он живой еще, он все слышит...
Как из недр его вопли: «Хлеба!» —
До седьмого доходят неба...
Но безжалостна эта твердь.
И глядит из всех окон — смерть.
А. Ахматова
Стихи и жизнь
В грязи, во мраке, в голоде, в печали,
где смерть, как тень, тащилась по пятам,
такими мы счастливыми бывали,
такой свободой бурною дышали,
что внуки позавидовали б нам...
Эти
строчки Ольги Федоровны Берггольц кажутся странными и даже вызывающими.
Но, как и во всех ее блокадных стихах, в них чувствуется правда и
какая-то тайна: «...в те дни отхлынул быт. И смело в права свои
вступило бытие». Когда во всех воспоминаниях голод и страдания — вдруг
в стихах счастье и свобода. Почему? Даниил Гранин и Алесь Адамович в
«Блокадной книге» написали, что у Ленинграда была своя богиня
Сострадания и Надежды и она разговаривала с блокадниками стихами Ольги
Берггольц. Сама она написала: «Я думаю, что никогда больше не будут
люди слушать стихи так, как слушали их в ту зиму голодные, опухшие, еле
живые ленинградцы. Мы знаем это потому, что они находили в себе силы
писать об этом в радиокомитет и даже приходить сюда за тем или иным
запомнившимся им стихотворением. Это были самые разные люди — студенты,
домохозяйки, военные».
А есть строчки воспоминаний простых
ленинградцев: «...когда-то я знала это наизусть, и как-то это очень
помогало, когда я лезла на вышку и когда приходилось стоять там под
обстрелом» (Г.А. Озерова).
«Потом по радио стали передавать
стихи. Это я отлично помню, действительно было здорово. Это очень
встряхнуло от этого животного думания о еде» (М.Я. Бабич).
Бомбоубежище № 3
Так
назывался подвал Эрмитажа, куда зимой 1941 г. переселились многие
ученые. В феврале 1942 г., в самые тяжелые дни, когда город погибал,
городской совет собрал в одном из подвалов Эрмитажа еще уцелевших
архитекторов, среди которых был и академик Никольский. Эти люди
занялись проектом будущего Ленинграда — не просто реконструкции, а
того, что они назвали «Проект возрождения Северной Пальмиры». Без света
и тепла, голодные, не снимая рукавиц, они создавали новый Ленинград.
Они говорили, что этот город объединит в себе былое великолепие
имперского Петербурга и величие нового, советского Ленинграда. Первые
проекты реставрации были подписаны 19 января 1943 г., на другой день
после прорыва блокады.
День рождения Навои
10 декабря
1941 г. у служебного входа в Эрмитаж стоял человек, чем-то похожий на
библейского Иова. Это директор Эрмитажа академик Орбели встречал
гостей, пришедших на торжественное заседание, посвященное 500-летию
Алишера Навои, поэта и суфия, жившего во времена правления Тимуридов.
По мертвому городу шли ученые, часть из них отпустили с фронта.
Заседание происходило в лекционном зале. Многие с трудом узнавали
знакомых: темные от холода лица, худые, словно птичьи.
Заседание
началось. Б.Б. Пиотровский сделал доклад на тему «Мотивы древних
восточных мифов в произведениях Навои». Молодой поэт и ученый Николай
Лебедев читал свои переводы стихов. У него была последняя степень
дистрофии. В зал его внесли друзья. Когда начался обстрел, никто в зале
не двинулся с места. Больше нигде в Советском Союзе день рождения Навои
не отмечали.
Радио
Оно стало для многих единственной
ниточкой, позволявшей почувствовать себя и город живыми. Многие
радовались даже стуку метронома. Ну а уж если сводка Совинформбюро,
музыка или стихи — то совсем жить можно. В тот день, когда не было
электричества и радио замолчало, в радиокомитет стали приходить люди с
вопросами. Пришел старик с Васильевского острова, опираясь на две
трости: «Радио, что нам нужно сделать, чтобы снова включили радио? Без
него невыносимо. Словно в могиле лежишь». Павел Лукницкий, журналист,
рассказывал о своем друге, что он очень любил музыку. Лежит, сил от
голода уже нет, и вдруг подарок: передают «Танец маленьких лебедей». От
удовольствия закрыл глаза. А перед глазами поплыли... нет, не лебеди —
вагоны, доверху набитые мукой и хлебом.
Перед микрофоном в Доме
радио была сделана деревянная подставка в виде буквы «Т». На нее
опирались выступавшие по радио люди: поэты, писатели, дикторы.
Александр Янкевич, еле живой, с трудом дыша, читал «Педагогическую
поэму» Макаренко. Он был так слаб, что руководитель радиокомитета
Бабушкин стоял рядом, чтобы продолжить, если Янкевич не сможет
дочитать. Поэт Владимир Волженин упал после чтения стихов в обморок. Но
все эти трудности не помешали работать.
Памятники
Почти
все ленинградские памятники закопали или засыпали мешками с песком.
Оставили Кутузова и Барклая де Толли у Казанского и Суворова на
набережной. Великие полководцы остались охранять город. Мимо них
уходили на фронт. А они стояли строго, словно принимая этот
затянувшийся блокадный парад. Читая воспоминания, понимаешь, что для
ленинградцев скульптуры, дома, памятники перестали быть «культурным
наследием», а словно ожили и стали частью города, который и сам
воспринимался как огромное живое существо. В дневниках очень часто
встречаешь диалоги ленинградцев с ожившими вещами. Порой разрушение
дома от бомбежки воспринималось как смерть близкого друга.
Анна Ахматова написала о любимой скульптуре Летнего сада:
Ноченька.
В звездном покрывале,
В траурных маках, с бессонной совой.
Доченька,
Как мы тебя укрывали свежей садовой землей.
И
в этом ласковом материнском «доченька» — вся боль и вся надежда. После
войны отношение к городу ленинградцев, любовь к нему сохраняла это
ощущение блокадной дружбы. Ленинград, словно человек, стал полноправным
участником ленинградского братства.
Ленинградское братство
Оно
родилось из кусочков блокадного хлеба, воя сирен, бомбежек и стука
метронома. Стук метронома — словно стук одного на всех сердца. Когда
оно родилось, ленинградское братство? Может быть, когда первая голодная
ленинградка протянула незнакомому ребенку кусочек своего хлеба. Может
быть, когда стали жить все вместе в маленьких кухоньках, согревая друг
друга, или оставаясь жить там же, где работали, поддерживая друг друга.
Или когда выходили на улицу, чтобы обнять незнакомых людей, когда
получили первое известие о прибавке хлеба. Когда работали вместе в
холодных цехах. Или когда все закончилось и пришло осознание, что
смогли и выдержали. Родилось чувство одной семьи.
Ольга Берггольц
рассказывает, как в 1945 г. к ней пришла девочка и принесла фотографию
брата. Она попросила: «Напишите, пожалуйста, о нем стихи. Нет, не для
славы, а чтобы и другие люди могли о нем поплакать вместе со мной и
мамой».
А мы теперь с намека, с полуслова
Поймем друг друга и найдем всегда.
Так пусть рубец, почетный и суровый,
С души моей не сходит никогда.
Пускай душе вовеки не позволит
Исполниться ничтожеством и злом,
Животворящей, огненною болью
Напомнит о пути ее былом.
С
московским клубом «Серебряная нить», объединяющим блокадников
Ленинграда, нас связывает многолетняя дружба. Эти люди приходят в
«Новый Акрополь» не как в гости, а будто в свой дом. 26 января, на
праздник, посвященный полному снятию блокады, мы приготовили небольшой
концерт — в знак благодарности, в знак памяти. Но эти удивительные люди
удивляют нас всегда. Так было и на этот раз: один из гостей вечера
посвятил этому празднику стихи. Спасибо вам — не только за стихи.
Спасибо за пример и за память.
Наш отчий дом — блокадный Ленинград!
О нем грустим, ночами вспоминаем,
Но в этот день мы шли, как на парад, —
Он сказкой был! Был долгожданным раем!
Прорыв блокады, свет прожекторов,
Цветных огней сверкающая гамма,
Толпа людей у невских берегов
И детский крик: «Мы победили, мама!» —
Все это было, кажется, вчера
(Года летят, а память не слабеет).
Где вы, мальчишки с нашего двора?
Кто их найдет, поймет и отогреет?
А нам, считайте, очень повезло —
Наш жребий вроде звездного билета:
Остались живы всем чертям назло!
Благодарим Всевышнего за это!
Нас приютил гостеприимный дом!
Тепло сердец не передать словами!
(В век прагматизма!.. Верится с трудом!)
Спасибо Вам! Мы вместе только с Вами!
К Дню снятия Ленинградской блокады
Январь 2004 г.
О.Е. Андреев
