Записки читателя
Две вещи наполняют душу
все новым и
возрастающим удивлением и благоговением,
чем чаще и
продолжительнее мы размышляем о
них, — это звездное небо надо мной и
моральный закон во мне.
Иммануил Кант
Суд людской или Божий,
Я прошу вас учесть,
Господа офицеры,
Не спасет вашу честь.
Александр Дольский
Летом
1983 г. солнце не было жарким. Я только что закончил девятый класс,
оставался еще год до выбора жизненного пути. Можно было просто
отдохнуть и помечтать. Дача знакомых в Петушках была для этого
прекрасным местом. Мой школьный друг куда-то ушел, а я с удовольствием
взялся за удивительную книгу, которая после «Мастера и Маргариты» давно
притягивала, но не было ни времени, ни самой книги.
* * *
Белая гвардия...
Таким
цветом наградила судьба русских офицеров, оставшихся на границе между
старой Россией и новейшим, выражаясь языком учебников истории,
советским временем. Кем они были? Представителями уходящего класса или
рыцарями надвигающегося нового средневековья? Николка Турбин, полковник
Най-Турс, поручик Мышлаевский, адъютант штаба князя Белорукова Леонид
Юрьевич Шервинский...
Я пытался понять своим юношеским умом, о
чем этот роман, который в 1924 г. был напечатан, но не до конца, потому
что публиковавший его журнал «Россия» ушел в небытие вместе с той самой
белой гвардией. Зачем создал его великий и удивительный писатель Михаил
Булгаков, человек, которому выпало жить в первой половине века,
опрокинувшего Россию в черную дыру казенного советского времени? Зачем
и с кем воевали Николка Турбин и убитый на углу Фонарного переулка
бывший эскадронный командир полковник Най-Турс? Да и не успели они
повоевать. Слишком быстро ушел в Германию поезд с ослепительно-белым
электрическим светом, с гетманом, генерального штаба карьеристом
Тальбергом, генералом от кавалерии князем Белоруковым и другими
выдающимися вершителями истории.
«Но лучше всего
сверкал электрический белый крест в руках громаднейшего Владимира на
Владимирской горке, и был он виден далеко, и часто летом, в черной
мгле, в путаных заводях и изгибах старика-реки, из ивняка, лодки видели
его и находили по его свету водяной путь на Город, к его пристаням.
Зимой крест сиял в черной гуще небес и холодно и спокойно царил над
темными пологими далями московского берега...»
* * *
Зимой
1985 г. я сидел на лекции по предмету со странным названием ТОЭ
(теоретические основы электротехники) и читал «Белую гвардию». Эта
книга нужна была мне как воздух. Почему — я не понимал. Но гораздо
важнее, чем знание законов движения тока по электрическим цепям, мне
представлялось понимание того, что такое честь. Что значит иметь
моральные принципы и им следовать? Я не ходил на лекции по истории
партии, не посещал комсомольские собрания. Означало ли это, что я
следую законам чести? Сомнительно. Почему в этом высшем учебном
заведении, после окончания которого я должен был стать образованным
человеком, никто ничего не говорил о чувстве собственного достоинства,
следовании своему предназначению, способности к самопожертвованию?
Неужели триггеры и электрические цепи важнее? Кто может научить тому,
как правильно жить? Герои «Белой гвардии» стояли перед глазами и как
будто хотели что-то объяснить...
Почему одни бегут, как крысы,
выбирая Варшаву и Париж, стремясь к одному — оградить свою сытую,
удобную жизнь от невзгод, печалей, голода и трудностей? Делают
гигантские усилия, вкладывают весь свой ум, все свои способности и
таланты в достижение благополучия и карьеру?
А другие мерзнут в
цепи, ожидая приказа, идут в ополчение. Они, похоже, как и сам
Булгаков, знали какую-то тайну, которая скрывается за словами
«офицерская честь».
«Русскому человеку честь — одно только лишнее
бремя...» — прочел Алексей Турбин, прежде чем заснуть, яростно
размышляя о подлеце Тальберге. Ой ли? Одно только лишнее бремя? Почему
же не поехали ни Алексей, ни Николка, ни поручик Мышлаевский за
Тальбергом, в теплом, светлом вагоне? Почему-то они, проспавшись, на
следующий день после дружеского застолья пошли защищать Город в
Мортирный дивизион.
«Захотелось драться сейчас же,
сию минуту, там за Постом, на снежных полях. Ведь стыдно! Неловко...
Здесь водка и тепло, а там мрак, буран, вьюга, замерзают юнкера».
Может быть, верно, что законы чести важнее всего на свете?
Булгаков
постоянно говорит, кричит об этом, словами и поступками своих героев. А
сегодня? Важно ли это сегодня? Откуда оно, это странное стремление —
защищать? Когда в воздухе пахнет бедой, когда чудится в каждом раскате
грома пушечная пальба, приходят люди, готовые не задумываясь
пожертвовать своей жизнью, чтобы только не коснулись горе и мрак
близких и любимых.
«— Вопрос: кого желаете защищать?
Молчание.
— Кого желаете защищать, я спрашиваю? — грозно повторил полковник».
Есть
что-то главное, что нужно защищать. И это главное невозможно объяснить
словами. Иногда кажется, что только в моменты смуты, войны и хаоса
нужны люди, готовые пожертвовать собой, своим уютом и теплом очага,
когда враги угрожают жизни близких.
«Гетмана обязаны защищать, господин полковник».
«Но
гетман бежал, как каналья и трус», а люди остались. Офицеры остались.
Люди всегда защищают Священное. Это не религия и даже не вера, это
священные принципы, которые были у всех офицеров булгаковского романа.
«Никогда.
Никогда не сдергивайте абажур с лампы! Абажур священен. Никогда не
убегайте крысьей побежкой на неизвестность от опасности. У абажура
дремлите, читайте — пусть воет вьюга, — ждите, пока к вам придут».
Для
Булгакова священно все, что связано с настоящими чувствами. Любовь.
Дружба. Честь. Благородство. Незримое братство выпускников
Александровской Императорской гимназии. Что важнее для капитана
генерального штаба Сергея Ивановича Тальберга? Любовь к Елене или место
в увозящем в Германию штаб генерала фон Буссова поезде? Он выбрал
однозначно, «и в каждой точке была совершенно решенная дума».
«Одно
всего освещенное место: стоит на страшном тяжелом постаменте уже сто
лет чугунный черный Владимир и держит в руке, стоймя, трехсаженный
крест. Каждый вечер, лишь окутают сумерки обвалы, скаты и террасы,
зажигается крест и горит всю ночь. И далеко виден, верст за сорок виден
в черных далях, ведущих к Москве».
* * *
Три года
спустя я сидел вместе со своим школьным другом в чапке (так назывался
солдатский буфет) Гвардейской Кантемировской дивизии. Мы не виделись
полтора года. Оба за это время многое повидали. Он — бердянскую учебку,
кросс в спецкостюмах по сорокаградусной жаре, я — придурковатых
стройбатовских хлопцев, уважающих меня только за хорошо поставленный
боковой удар правой. Было приятно встретиться после долгой разлуки. Я
служил в 30 км от него в автомобильной части стройбата. Командировочное
удостоверение давало возможность бегать в самоходы на целый день, а
автомобильные петлицы — спокойно проходить мимо КТП-шной охраны
гвардейской дивизии. Разговор зашел об армии ушедших эпох, о белой
гвардии. И привиделись за соседними столиками офицеры из любимой
книги...
Интересно, действительно ли фамилию полковника Най-Турса
Булгаков придумал, соединив два слова: knight (англ. «рыцарь») и urs
(лат. «медведь»)? Образ бывшего эскадронного командира второго
эскадрона бывшего Белградского гусарского полка сопровождал меня с
первого дня в Советских Вооруженных силах. И на главном пересыльном
пункте в Москве, когда я, случайно оказавшись допущенным к машбюро,
подделывал списки мотострелковой бердянской команды, чтобы мои друзья
оказались в одной учебке. И в роте малой механизации в Немчиновке во
время разборок с бывшими уголовниками — чтобы не струсить, надо было на
что-то опираться. На какой-то образ, хотя бы и вымышленный, который
ничего и никого не боялся и готов был стоять за своих юнкеров и за
Город на смерть, что и сделал. Он тоже мог сидеть в штатской одежде в
кругу семьи в уютном доме на Мало-Провальной (Малой Подвальной) улице.
Но почему-то пришел этот картавый полковник к начальнику первой дружины
генерал-майору Блохину, почему-то оказался 14 декабря 1918 г. Най-Турс
у пулемета на углу Фонарного переулка, прикрывая бегство юнкеров.
Наверное,
именно о таких людях писал аббат Бернар из монастыря Клерво: «Среди них
нет различия между личностями, а разница скорее определяется
достоинствами рыцаря, нежели благородством крови. Они соперничают друг
с другом во взаимной предупредительности и берут на себя бремя
товарищей своих... Воистину, опасность или победа для рыцаря зависят от
настроя сердца его, а не от военной удачи. Если сражается он за правое
дело, любой исход битвы никогда не будет победой зла; равно как и
результат битвы никогда не будет благим, если бился он не за правое
дело и если намерения его не были чистые».
* * *
Только-только
рассвело. Мы стояли и снимали на видеокамеру Андреевский спуск. Дом
№ 13, Дом Булгакова, был виден впереди слева. И в тот момент, когда
первые лучи солнца коснулись булыжной мостовой, я вдруг, как мне
показалось, понял, как Булгаков видел Киев.
Роман о Городе...
Что-то великое и вечное застыло в нем — в каждом камне, в днепровских
берегах, в куполах Софии и Лавры. Сквозь видимые предметы просвечивал
дух Города, его история, его надежды, боль и мечты. Что может быть
важнее, чем чувствовать единство с землей, которая родила и вскормила
тебя?
Нет, не только о благородстве, чести, любви и трусости этот
роман. В книгах Булгакова есть удивительная жажда вечности. Чтобы он ни
писал, как бы ни было тяжело его героям, вечность освящает все, что с
ними происходит. Не случайно же роман начинается и кончается звездами.
Не зря постоянно над всем, что происходит, стоит Владимир и осеняет
жителей Города своим огромным крестом. История в 1918–1919 гг.
совершала крутой, извилистый поворот, и весь роман дышит этим
переломом. Но больше, чем историческими подробностями, больше, чем
чувством смены эпох, роман живет соединением бесконечности прошлого и
бесконечности будущего. Булгаков видит сам — и эта способность
передается тому, кто читает его романы, — Историю сверху, с позиции
вечности, вне времени. Он видит и прошлое, и будущее одновременно. Он
знает, что «звезда пастушеская — вечерняя Венера и красный, дрожащий
Марс» не менее важны для истории, чем надвигающаяся с северо-востока
сила.
«По мере того как он читал потрясающую
книгу, ум его становился как сверкающий меч, углубляющийся в тьму.
Болезни и страдания казались ему неважными, несущественными. Недуг
отпадал, как короста с забытой в лесу отсохшей ветви. Он видел синюю,
бездонную мглу веков, коридор тысячелетий. И страха не испытывал, а
мудрую покорность и благоговение. Мир становился в душе, и в мире он
дошел до слов: „...слезу с очей, и смерти не будет, уже ни плача, ни
вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло“».
* * *
В
марте 1991 г. я стоял на путях у станции Чоп, практически на
нейтральной полосе между Советским Союзом и Венгрией. Вагон все выше
поднимался на огромных домкратах над собственными колесами, которые
заменялись для движения по европейской колее. Мой самый близкий
школьный друг, тот самый, вместе с женой и двумя детьми навсегда
покидал эту тревожную, нищую и непривлекательную страну с советским
укладом и неопределенным будущим. Он не знал еще, что в августе будет
путч, он не мог себе представить танки на родном Волгоградском
проспекте, но что-то подталкивало к эмиграции. Хотелось одного —
нормальной, обеспеченной жизни, интересной работы, приветливых лиц
вокруг. Нашел ли он то, что искал, в Хайфе, а потом в Торонто?..
Вагон
поднялся до упора, и рабочие, менявшие колеса, проходя мимо, все
пытались понять, что же я продаю из вещей, не пропущенных на таможне.
Местный шакалий бизнес. Граница...
К чему я это вспомнил? Не
знаю. Но что-то в тот момент породнило год 1991 с 1919-м.
Неизвестность, страх, полная нищета, очереди за молоком в ближайшем
магазине с пяти утра. «1994-й — хороший год, — говорилось в книжке
Павла Глобы, популярного предсказателя того времени, — но до него надо
дожить».
Обратный поезд, по какой-то удивительной причуде судьбы,
шел через Киев. Сидя в неосвещенном плацкартном вагоне, я смотрел на
удаляющийся в темноту Город и невольно представлял, что это я покидаю
Союз и больше не увижу Андреевский спуск, цветущие сады в мае, Днепр и
Горку. И вспоминались слова Булгакова:
«Последняя
ночь расцвела. Во второй половине ее вся тяжелая синева, занавес бога,
облекающий мир, покрылась звездами. Похоже было, что в неизмеримой
высоте за этим синим пологом у царских врат служили всенощную. В алтаре
зажигали огоньки, и они проступали на завесе целыми крестами, кустами и
квадратами. Над Днепром с грешной и окровавленной и снежной земли
поднимался в черную, мрачную высь полночный крест Владимира. Издали
казалось, что поперечная перекладина исчезла — слилась с вертикалью, и
от этого крест превратился в угрожающий острый меч».
Но он не
страшен. Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч
исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не
останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал.
Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?»
