Фрагмент доклада, прочитанного на Всемирном конгрессе религий в Лондоне (1936)
Когда
меня первый раз попросили выступить на тему о Высшем Духовном Идеале,
я, собственно, не знал, что и ответить: ведь, во-первых, я
всего-навсего простой человек из деревни, из далекого уголка мира,
внезапно очутившийся в сутолоке этого беспокойного города Лондона, и я
сбит с толку, и мой ум отказывается работать так, как если бы я был у
себя дома, на своей земле. Во-вторых, как такому неприметному человеку,
как я, говорить о столь высоком предмете, как Высший Духовный Идеал, и
к тому же в этом грандиозном собрании людей, где каждый видится мне
мудрым и умным, знающим обо всем, что только ни есть под солнцем? Мне
совестно, что приходится стоять здесь перед вами. Ошибкой было уже то,
что я вообще покинул Японию.
Позвольте мне рассказать вам, как я
жил до того, как приехал в Лондон. В моей стране крыши домов кроют
соломой. Японские домики в большинстве своем маленькие. Так вот, и
поныне в деревне можно увидеть множество домиков с соломенной крышей, и
в таком домике я живу. Я встаю утром, со щебетом птиц. И раздвигаю
окна, которые выходят прямо в сад. Японские окна совсем другие, чем
здешние, английские. Английские окна чем-то напоминают прорези в стене,
а японские — это как бы сочетание английских окон и стен. Поэтому,
когда открываешь японские окна, одна сторона дома вовсе исчезает. Сам
дом раскрывается прямо в сад. Дом и сад нераздельны. Сад — это дом, дом
— это сад; здесь же дома совсем обособлены. Дом существует сам по себе
— как и тот, кто в нем живет: человек полностью разобщен с тем, что его
окружает. Там — природа, тут — я; вы — это вы, я — это я; и между ними
— природой, естественным окружением и обитателями дома — как бы нет
никакой связи.
Так вот, когда японские окна раскрыты, дом словно
продолжается в сад. И я могу смотреть на деревья совсем свободно — не
так, как через английское окно, когда я, скорее, выглядываю в сад. Я
вижу деревья, произрастающие из земли. И когда я смотрю на эти деревья,
произрастающие прямо из земли, мне кажется, я ощущаю нечто
таинственное, исходящее от них и от самой матери-земли. И мне кажется,
я живу вместе с ними, и они во мне и со мной. Я не знаю, можно ли
назвать это общение духовным.
Мне недосуг как-то называть это, я
просто — блаженствую. К тому же здесь есть маленький пруд, чуть
подальше в саду. Я слышу, как время от времени из него выпрыгивают
рыбы, словно счастье переполняет их и они не в силах просто плавать в
пруду. Так ли это? Я не знаю, но каким-то образом я чувствую, что они и
в самом деле очень и очень счастливы. Как мы танцуем, когда радость
наполняет нас, — так же, без сомнения, танцуют и рыбы. Черпают ли и они
нечто из той стихии, в которой живут и имеют свое бытие? И что же, в
конце концов, есть это нечто, что проникается трепетом внутри меня
самого, когда я слушаю танец рыб в пруду?
К тому же это пора
цветения лотосов. Пруд полон их, и мое воображение уносится далеко,
туда, на другой конец земного шара... Когда я так говорю, вы, наверное,
заключаете, что я предаюсь грезам посреди этого большого города.
Возможно, возможно. Но мои грезы — так уж мне кажется — не совсем
пустое дело. А вдруг они несут в себе какие-то вечные и универсальные
ценности? Несомненно, эти громадные здания, что я вижу вокруг, —
поистине грандиозная работа, замечательное достижение человеческое.
Такое же чувство я испытал в Китае, стоя перед Великой стеной, о
которой вы, верно, слышали. И все же: вечны ли они — как, я предпочитаю
считать, вечны мои грезы? Что если содрогнется земля? По счастью, в
этой части мира такое бывает не столь часто, как в Японии. Но
предположим, что это случится. Что же останется? Последствия нетрудно
себе представить. Я даже отказываюсь думать об этом. Но не так давно в
американском журнале один автор описал развалины города Нью-Йорка,
когда предполагаемые исследователи в будущем займутся поисками
местонахождения этих некогда высочайших зданий в мире — их называют
небоскребами, не так ли? — стоящих сейчас в Нью-Йорке. Но я не хочу
продолжать подобный разговор; и надо прервать свои грезы, хотя они и
очень приятны.
Пора мне пробудиться и обратиться к реальным
обстоятельствам. Но что же это за обстоятельства, к которым я
обращаюсь? — не вы, не это здание, не микрофон, но этот Высший Духовный
Идеал — такие громкие слова. Я произношу их. Нельзя больше грезить о
чем бы то ни было. Надо снова обратить свой ум к этой теме — к Высшему
Духовному Идеалу. Но на самом деле я не знаю, что такое Духовный, что
такое Идеал, что такое Высший Духовный Идеал. Мне кажется, что я не в
состоянии непосредственно ухватить истинное значение этих трех слов,
столь ясно поставленных передо мною.
Здесь, в Лондоне, я выхожу
из гостиницы, в которой остановился. Я вижу на улицах множество идущих
мужчин и женщин — вернее сказать, торопливо бегущих, ибо, по-моему, их
не назовешь идущими: они именно бегут. Возможно, мне не следует так
говорить — но так я чувствую. К тому же выражение их лиц в большей или
меньшей степени напряженное, мышцы лица зажаты, а ведь легче было бы их
расслабить. Дороги запружены всевозможным транспортом, автобусами,
машинами и прочим; кажется, что они едут постоянным потоком —
непрерывным нескончаемым потоком, — и я не знаю, когда я могу вступить
в этот непрестанно текущий поток машин. В магазинах выставлены самые
разнообразные предметы, большинство из которых, похоже, и не требуется
в моем домике с соломенной крышей. Когда я вижу все это, я не могу не
задать себе вопрос, куда же, в конечном счете, движутся так называемые
современные цивилизованные люди? В чем их судьба? Заняты ли они
поисками Высшего Духовного Идеала? А их напряженные лица —
свидетельство ли это их готовности проникнуть в духовное начало вещей?
Собираются ли они в самом деле распространить эту духовность на самые
отдаленные уголки земного шара? Я не знаю. Я не могу ответить.
Печатается по журналу «Свет Огня», ноябрь 1990.
