Так и знай: кого бог признает, кого любит, кем доволен, того он и
закаляет, без конца испытывает, заставляет без отдыха трудиться. («О провидении»)
Повторяю,
бог сам заботится дать повод для свершения мужественных и смелых деяний
тем, кого хочет видеть достигшими высшей чести; а для этого им
необходимо столкнуться с трудностями. Кормчий познается во время бури,
воин во время битвы. («О провидении»)
Надо подставлять
себя под удары судьбы, чтобы, сражаясь с нами, она делала нас тверже;
постепенно она сама сделает нас равными себе, и привычка к опасности
даст нам презрение к опасности. («О провидении»)
В нас
заключен некий божественный дух, наблюдатель и страж всего хорошего и
дурного, — и как мы с ним обращаемся, так и он с нами. Всякий истинный
человек добра причастен к божеству. Кто без помощи Бога может
возвыситься над фортуной? Он дает нам благородные и правдивые советы. В
каждом человеке добра обитает один — но не ведаем кто — из бессмертных.
(«Нравственные письма к Луцилию», XLI)
Благородными делает нас душа, которая из любого состояния может подняться над фортуной. («Нравственные письма к Луцилию», XLIV)
Душу
непреклонную, благородную, высокую можно назвать не иначе, как Богом,
нашедшим приют в теле человека. Такая душа может оказаться и у римского
всадника, и у вольноотпущенника, и у раба. («Нравственные письма к Луцилию», XXXI)
Как вы не понимаете, что дурные примеры оборачиваются против тех, кто их подает. («Нравственные письма к Луцилию», VII)
Ты
спросишь, как можно быстро приобрести чью-нибудь дружбу; я отвечу, что
Гекатон говорит: «Я укажу приворотное средство без всяких снадобий, без
трав, без заклинаний знахарки. Если хочешь, чтоб тебя любили, — люби». («Нравственные письма к Луцилию», IX)
Пусть
мудрому никто, кроме него самого, не нужен, он все-таки желает иметь
друга, хотя бы ради деятельной дружбы, чтобы не оставалась праздной
столь великая добродетель, и не ради того, чтобы «было кому ухаживать
за ним в болезни, помогать в оковах или в нужде», но чтобы самому было
за кем ухаживать в болезни, кого вызволять из-под вражеской стражи.
Плохи мысли того, кто подружился, видя лишь самого себя; как он начал,
так и кончит. Кто завел друга, чтобы тот выручал из цепей, тот покинет
его, едва загремят оковы. Таковы дружеские союзы, которые народ
называет временными. С кем мы сошлись ради пользы, мил нам, лишь покуда
полезен. Вот почему вокруг того, чьи дела процветают, — толпа друзей, а
вокруг потерпевших крушение — пустыня. Друзья бегут оттуда, где
испытывается дружба. Вот почему видим мы так много постыдных примеров,
когда одни из страха бросают друзей, другие из страха предают их.
Каково начало, таков конец, иначе и быть не может. Кто подружился ради
выгоды, тому будет дорога награда за измену дружбе, коль скоро и в ней
было дорого ему что-нибудь, кроме нее самой. Для чего приобретаю я
друга? Чтобы было за кого умереть, за кем пойти в изгнанье, за чью
жизнь бороться и отдать жизнь. А дружба, о которой ты пишешь, та, что
заключается ради корысти и смотрит, что можно выгадать, — это не
дружба, а сделка. («Нравственные письма к Луцилию», IX)
Но
разве любит кто-нибудь ради прибыли? Ради честолюбия и славы? Любовь
сама по себе, пренебрегает всем остальным,... «Как же … ее искать?» —
Как ищут самое прекрасное, не прельщаясь прибылью, не боясь
переменчивости фортуны. Кто заводит друзей на всякий случай, тот лишает
дружбу ее величия. («Нравственные письма к Луцилию», IX)
Ты
спросишь, что такое свобода? Не быть рабом ни у обстоятельств, ни у
неизбежности, ни у случая; низвести фортуну на одну ступень с собою; а
она, едва я пойму, что могу больше нее, окажется бессильна надо мною. («Нравственные письма к Луцилию», LI)
Хотя
чистая совесть дает тебе уверенность, но много значат не относящиеся к
делу обстоятельства, — а потому надейся на справедливое решение, но
готовься к несправедливому. Помни прежде всего об одном: отдели
смятение от его причины, смотри на само дело — и ты убедишься, что в
любом из них нет ничего страшного, кроме самого страха. («Нравственные письма к Луцилию», XXIV)
Внешние
преимущества не должны развращать и подчинять себе человека: последний
должен преклоняться лишь перед своим духовным достоинством. Пусть он
окажется искусным строителем собственной жизни, полагаясь на себя и
будучи готов одинаково встретить как улыбку судьбы, так и ее удар.
Пусть его уверенность опирается на знания, а знания пусть отличаются
постоянством: однажды принятые им решения должны оставаться в силе, не
допуская никаких поправок. («О счастливой жизни», VIII)
Нужно
быть философом! Связывает ли нас непреложным законом рок, божество ли
установило все в мире по своему произволу, случай ли без всякого
порядка швыряет и мечет, как кости, человеческие дела, — нас должна
охранять философия. Она даст нам силу добровольно подчиняться божеству,
стойко сопротивляться фортуне, она научит следовать веленьям божества и
сносить превратности случая. («Нравственные письма к Луцилию», ХVI)
Прежде
всего научись радоваться. Я хочу, чтобы радость не разлучалась с тобой,
хочу, чтобы она рождалась у тебя дома. И это исполнится, если только
она будет в тебе самом. Всякое иное веселье не наполняет сердце, а лишь
разглаживает морщины на лбу: оно мимолетно. Или, по-твоему, радуется
тот, кто смеется? Нет, это душа должна окрылиться и уверенно вознестись
надо всем. («Нравственные письма к Луцилию», XXIII)
Я
повторяю, радость — цель для всех, но где отыскать великую и
непреходящую радость, люди не знают. Один ищет ее в пирушках и роскоши,
другой — в честолюбии, в толпящихся вокруг клиентах, третий — в
любовницах, тот — в свободных науках, тщеславно выставляемых напоказ, в
словесности, ничего не исцеляющей. Всех их разочаровывают обманчивые и
недолгие услады, вроде опьянения, когда за веселое безумие на час
платят долгим похмельем… Так пойми же, что дается мудростью: неизменная
радость. Душа мудреца — как надлунный мир, где всегда безоблачно.
Значит, есть ради чего стремиться к мудрости: ведь мудрец без радости
не бывает. А рождается такая радость лишь из сознания добродетелей.
Радоваться может только мужественный, только справедливый, только
любящий. («Нравственные письма к Луцилию», XXIII)
Живи с людьми так, будто на тебя смотрит бог, говори с богом так, будто тебя слушают люди. («Нравственные письма к Луцилию», Х)
«Живи
сообразно с природой вещей». Не уклоняться от нее, руководствоваться ее
законом, брать с нее пример, — в этом и заключается мудрость.
Следовательно, жизнь — счастлива, если она согласуется со своей
природой. Такая жизнь возможна лишь в том случае, если, во-первых,
человек постоянно обладает здравым умом; затем, если дух его мужествен
и энергичен, благороден, вынослив и подготовлен ко всяким
обстоятельствам; если он, не впадая в тревожную мнительность, заботится
об удовлетворении физических потребностей; если он вообще интересуется
материальными сторонами жизни, не соблазняясь ни одной из них; наконец,
если он умеет пользоваться дарами судьбы, не делаясь их рабом. («О счастливой жизни», III)
Мудрец
ни в чем не терпит нужды, хотя потребно ему многое, глупому же ничего
не требуется, потому что он ничем не умеет пользоваться, зато нужду он
терпит во всем. Мудрецу нужны и руки, и глаза, и еще многое, без чего
не обойтись в повседневной жизни, а нужды он не терпит ни в чем. Ведь
нужда — это необходимость, а для мудрого необходимости нет. («Нравственные письма к Луцилию», IХ)
Велик
тот человек, кто глиняной утварью пользуется как серебряной, но не
менее велик и тот, кто серебряной пользуется как глиняной. Слаб духом
тот, кому богатство не по силам. («Нравственные письма к Луцилию», IV)
Счастливей всех тот, кто без тревоги ждет завтрашнего дня: он уверен, что принадлежит сам себе. («Нравственные письма к Луцилию», ХII)
Счастливым можно назвать того, кто благодаря разуму, не ощущает ни страстного желания, ни страха. («О счастливой жизни», V)
Ты на что-то сердишься и жалуешься, и не понимаешь, что во всем этом плохо одно: твое негодование и жалобы. («О счастливой жизни», V)
Если
ты хочешь избавиться от всякой тревоги, представь себе, что пугающее
тебя случится непременно, и какова бы ни была беда, найди ей меру и
взвесь свой страх. Тогда ты наверняка поймешь, что несчастье, которого
ты боишься, или не велико, или не так длительно. («Нравственные письма к Луцилию», XXIV)
Изменить
порядок вещей мы не в силах — зато в силах обрести величие духа,
достойное мерило добра, и стойко переносить все превратности, не споря
с природой. («Нравственные письма к Луцилию», CVVII)
