Индия сейчас в моде. Впрочем, она в моде уже
последние сто с лишним лет. В чем же заключается притягательность этой
страны? Об этом мы беседуем со специалистом. Маргарита Федоровна
Альбедиль — доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Музея
антропологии и этнографии им. Петра Великого в Санкт-Петербурге,
занимается исследованием религиоведческих проблем. Она автор ряда
статей и книг по истории и культуре Индии. А совсем недавно в
московском издательстве «Алетейа» вышла ее новая книга «Индия:
беспредельная мудрость».
Альбедиль М.Ф. Индия: беспредельная мудрость. —
М.: Алетейа, 2003. — 416 с.: ил. —
(Сокровенная история цивилизаций).
- За
последнее время вышло довольно много популярных книг о Индии. В чем
особенность Вашей? Какую грань Индии хотелось передать в ней?
Об
Индии и должно быть много книг: во-первых, потому, что она необозримо и
неисчерпаемо многогранна, а во вторых, потому что связи России с Индией
установились очень давно; не случайно еще Н.К. Рерих писал о красоте
индо-русского магнита. В этом устойчивом многовековом влечении к Индии
были задеты разные струны российской жизни: и далеко идущие
геополитические устремления; и извечное томление русского человека по
раю и по земле обетованной; и глубокий духовный поиск; и таящаяся
где-то в сокровенных недрах культуры прапамять о наших общих древних
корнях. Россия, как и вся Европа, видела в Индии прежде всего страну
чудес, образ дальних райских земель, куда неудержимо влеклась мысль
тех, кто чувствовал себя стесненным обычным жизненным коридором.
И,
конечно, издавна в России видели Индию страной мудрецов. Больше всего,
пожалуй, многих и российских, и западных искателей истины занимал
вопрос о том, чему может научить нас Индия. Он был актуален во все
времена и сейчас остается далеко не праздным; и моя книга — результат
размышлений об уроках Индии. Сравнивать же мою книгу с другими я не
чувствую себя вправе; пусть это делают читатели.
- Одна из
самых трудных для западного восприятия вещей — это переплетение в жизни
человека реальности и мифа. Так ли происходит в отношении Индии?
Конечно,
западному человеку, в большинстве случаев — рационалисту с
неискоренимым фаустовским духом, очень трудно, если вообще возможно,
поверить в то, что миф — правда, а не вымысел и что в мифе можно жить
как в надежном и уютном доме, в котором уже прожило немало поколений
людей и проживет еще не одно; и при этом, говоря метафорически, мир
из-под мифа нигде и никак не выбивается. Но это возможно, если понимать
миф как особый способ мировидения, отличный от привычного нам
исторического. Именно по этой линии и пролегает разделяющий нас и
индийцев водораздел, который трудно, но можно преодолеть. Дело в том,
что мы привыкли считать миф, во-первых, только словесным текстом,
во-вторых, реликтом древней культуры, невозвратно ушедшим в прошлое. В
самом деле, кто сейчас всерьез поверит в существование Хроноса,
пожирающего своих детей, или Зевса, способного превращаться в быка,
дождь и т. п.? Или индийского слоноголового бога Ганеши, ездящего
верхом на мыши?
Но, строго говоря, мифы или, точнее,
мифологические архетипы никуда из нашего сознания и из нашей жизни не
уходили; они присутствуют в ней то подспудно, то в видимых слоях
культуры, но это уже совсем другая тема. А применительно к Индии стоит
заметить, что расколдовывание мифа, начатое древними греками, коснулось
только нашей западной цивилизации, в Индии же это и в голову никому не
приходило. Мифы там до сих пор существуют как живые действенные
творения, в которых запечатлены богатейшие знания, выверенные опытом
предшествующих поколений. Через этот богатейший опыт проходит каждое
новое поколение. Мифы — это и актуальная программа, организующая
действия и поведение людей в соответствии с божественными образцами.
На
Западе же с мифами сложилась парадоксальная ситуация, отмеченная еще в
70-х годах М.И. Стеблиным-Каменским, сказавшим, что при всех
существующих подходах в мифе «основное остается загадочным». И это,
пожалуй, единственное, что до сих пор объединяет все наши теории мифа.
Как бы мы ни пытались интерпретировать миф, мы неизбежно сводим их, как
сказал К. Леви-Стросс, или к беспочвенной игре воображения, или к
примитивной форме философских спекуляций. Что же касается современного
обыденного сознания, то для него слово «миф» ассоциируется чаще всего с
выдумкой, вымыслом, нелепицей — словом, с тем, чего не бывает.
Внутри
же индийской традиции в мифы верят, безусловно и безоговорочно, и то, о
чем в них рассказывается, беспрекословно принимается за достоверную
реальность. Вероятно, происходит это оттого, что в мифах видят
повествование не о том, что и как уже было в незапамятные времена, а о
том, что и как должно быть. В нашей культуре самой близкой аналогией
может служить восприятие классической поэзии. Еще О. Мандельштам
отмечал, что она воспринимается как содержащая категорию
долженствования, ибо в стихах «императив звучит нагляднее».
- В чем особенность индийского восприятия природы? Наложила ли на него отпечаток вера в перевоплощение?
Кажется,
мы давно забыли, что значит жить в согласии с природой, и наши
отношения с ней иначе чем варварскими не назовешь. Нас приучали «не
ждать милостей от природы», мы привыкли ее преобразовывать, покорять,
подчинять, бороться с ней и т. п., забыв, что мы-то сами — не что иное,
как ее часть, часть биосферы Земли. В нашей потребительской цивилизации
природа — прежде всего источник сырья. И за это мы наказаны самыми
разными способами, от экологических катастроф до плохого здоровья наших
детей и нас самих. В Индии же к природе отношение иное: как к родному
дому, как к храму. И не случайно форма индийских храмов, изобилующая
самыми разнообразными изображениями и украшениями, воспринимается как
пракрити, природа в ее бесконечной игре превращений. Природа входит в
храм, он — ее продолжение, и его стены украшены изображениями тех же
животных и растений, которые вокруг. Западный же дуализм духа и
материи, творца и сотворенного, одушевленного и неодушевленного остался
индийцам глубоко чужд. Как отмечал Юнг, дух Индии вырастает из природы,
наш же дух противостоит природе.
В Индии человек видит и
чувствует землю со всем живущим, ползающим и произрастающим на ней как
живое космическое тело; там еще в древности люди поняли свою
космологическую дополнительность по отношению к природе и никогда о ней
не забывали. Такой мир может видеться только одушевленным от края до
края, и потому индийцы в своих духовных исканиях сосредоточились на
понятии единой силы, пронизывающей все сущее. Их природный космос —
всеедин; в нем мерцает множество переходов, полутонов, тончайших и
красочных нюансов: сегодняшний крокодил может оказаться моим
прадедушкой в позапрошлой жизни, змея — племянницей моей прабабушки, а
я сама могу вдруг в каком-нибудь рождении стать раскидистым баньяном.
Разумеется,
в подобной стране не могло развиться равнодушие и к проявлениям природы
в человеке. «Если ходишь босиком, как можно забыть о земле? — спрашивал
К.Г. Юнг. — Вся эквилибристика высшей йоги нужна для того, чтобы дать
возможность человеку не оторваться от земли». Увы! Мы действительно
почти никогда не ходим по земле босиком и потому совсем забыли о ней.
- Аскетизм — с чем связана такая странная и даже жестокая, с позиции современного европейца, традиция?
Мы
ориентированы в основном на получение удовольствий, и потому индийский
аскетизм нам кажется жестоким и часто воспринимается в психиатрическом
контексте. Ну конечно, как иначе можно расценить человека, иссушающего
тело, стоя «между пяти огней», или сидящего между четырех костров под
палящим тропическим солнцем? А что можно сказать об аскете, держащем
руки над головой до тех пор, пока они не омертвеют, или сжимающем
кулак, пока ногти не прорастут сквозь ладонь? В действительности же
аскетизм связан с представлениями о накоплении внутреннего,
мистического жара (тапаса), которые встречаются у многих народов и чаще
всего относятся к сфере магии. В Индии они, кажется, достигли своего
предельного воплощения. В результате суровых упражнений аскеты могут
достичь сверхъестественных способностей, недоступных простым смертным:
они могут перемещаться в пространстве, подниматься в небеса и общаться
с богами; видеть прошлое, настоящее и будущее; вызывать дождь и
прекращать его; обрушивать в море горы и скалы; насылать неурожай или
голод и т. п.
Известно, что Будда практиковал жестокое
самоистязание в начале своих духовных поисков, но потом отказался от
него как от ненужной для духовного освобождения крайности. В индуизме
же тапас сохранился в самых разных видах, и связан он прежде всего с
самопознанием. Осуждается тапас, совершаемый с целью самоистязания или
приносящий вред другим существам, хотя многие странствующие
аскеты-садху, до сих пор встречающиеся на дорогах Индии, практикуют
именно самоистязание.
- Мода на йогу, медитацию, индийские техники в западном мире — это хорошо или плохо?
И
хорошо, и плохо. Хорошо, потому что может препятствовать отчуждению и
стандартизации личности, неизбежным в нашей западной цивилизации, и
потому что подрывает самодовольный европоцентризм. Хорошо, потому что
обращает наши помыслы к высшей реальности и учит быть внимательными к
себе, своему телу и духу. Плохо, потому что нередко воспринимают только
поверхностную, экзотическую сторону. Плохо, потому что не интересуются
мировоззренческим фундаментом медитации или йоги и строят дом на песке.
Оба списка можно было бы продолжить, но суть не в этом. А в том, как
происходит диалог культур, как переводятся и воспринимаются разные
тексты.
Ведь что такое, например, медитация, одна из характерных
черт индийской духовности? (Медитация входит как составная часть в
йогу, которая — если говорить в двух словах — является искусством
сознательного самораскрытия.) Это средство для получения высшего
знания, знания-переживания, это выход за пределы логически
структурированного сознания и попытка непосредственного взаимодействия
с миром не через умозрение, а в интимном переживании. Медитацию
по-разному определяют, но, избегая специальных терминов, ее можно
трактовать как сложную науку или искусство (не знаю, что правильнее)
работы со своим сознанием. Термин «медитация» в европейских языках
происходит от латинского корня, который обозначает главным образом
созерцание. Строго говоря, он охватывает три различных понятия, и на
Востоке их четко различают: внимательность, сосредоточенность и
мудрость. Внимательность обычно связывают с начальными этапами
медитации, сосредоточенность мысли характеризует внутренний покой, а
мудрость — это интуиция, суть которой состоит в понимании реальности
такой, какова она есть, без иллюзий и самообманов. Развитие мудрости
ведет к пробуждению интуиции пустоты; это и есть конечный «пункт»
медитации. Термин «медитация» не равнозначен ни внимательности, ни
сосредоточенности, ни мудрости, взятым отдельно. Он их все включает в
себя и превосходит.
Вообще же, как говорил Дж. Кришнамурти, ища
ответа на вопрос, что есть медитация, важнее понять самого ищущего,
нежели то, что он ищет. Он уподоблял медитацию трудноуловимому аромату
и считал, что ее не обретешь в борьбе и исканиях. Медитация — это
путешествие в собственные неведомые глубины, и оно оказывается порой
пугающим потому, что обнаруживается головокружительная объемность
нашего сознания, намного превышающая ту, с которой мы привыкли иметь
дело в повседневности, когда наш ум, подобный скачущей обезьяне, ведет
непрерывный диалог с самим собой. Мы привыкли к этому состоянию и не
замечаем, что находимся в беспрестанной «погоне за рефлексиями своих
идей». Словом, обычно мы смотрим на мир со стороны, извне, как бы
прилаживая этот мир к собственным мыслям и часто действуя
насильственно. В медитации же этот судорожный диалог останавливается;
человек отдается непрерывному потоку образов, рождаемых его сознанием,
не пытаясь их удержать, узнать, приладить к себе.
Однако
остановка внутреннего диалога — это еще не медитация, а скорее ее
предварение. Обычно выделяют несколько категорий медитативных
состояний, но тут важно другое: медитирующий оказывается вне привычных
рамок пространства и времени, он ощущает радость и умиротворенность и
испытывает чувство парадоксальности мира, в котором легко нарушаются
законы аристотелевой логики. Вообще же опыт медитации очень труден для
описания, он в принципе не вербализуем; его можно скорее выразить в
символах, на него можно намекнуть, как и на любой мистический опыт, но
не более того.
На Западе сейчас появились даже своеобразные
путеводители по медитациям, описывающие и техники, и состояния или
переживания. Это полезно: в современном мире медитация как естественная
релаксация носит терапевтический характер и помогает снимать стрессовые
состояния, исцеляя ум и эмоции.
- Духовная свобода и
освобождение — одна из ключевых идей индийской цивилизации. Насколько
эти идеи переносимы на нашу традицию? Ведь хочется, чтобы, изучая
Индию, ее философию и традицию, мы могли почерпнуть что-то полезное и
важное для себя, «для души», иначе изучение будет чисто
логически-ментальным и не произойдет настоящего проникновения в
культуру.
Индия — действительно страна исключительной
духовной свободы. Всю свою огромную энергию и изобретательность она на
протяжении последних четырех-пяти тысячелетий направляла на глубочайшее
и тончайшее исследование внутренней жизни человека, а не на экспансию
внешнего пространства. Эффективные приемы для достижения освобождения
предлагают и индуизм, и другие индийские религии. Подчеркну: не поиски
истины — сама по себе она не имеет большой ценности — и не жажда
спасения, а именно достижение освобождения, обретение другого модуса
бытия.
С этих позиций и отношение к страданию выглядит иначе: оно
— не результат чьей-нибудь ошибки или злого умысла, не наказание за
грехи и не испытание, ниспосланное Богом, и не происки прельщающего
Сатаны. И оно не абсолютно, поскольку человек может из него вырваться.
Страдание может быть и отрицательным опытом, и положительным, но в
любом случае оно — сигнал изнутри, свидетельствующий о том, что человек
все еще находится в тисках кармы, а потому опыт страдания благотворен,
так как он подталкивает человека к поискам выхода из сансарной
круговерти. И чем сильнее страдание, тем больше желание освободиться,
то есть перейти на иной уровень существования.
Освобождение от
страдания, как бы оно ни называлось — нирвана, мокша, мукти, — конечная
цель всех индийских философов, мистиков, религий. Нет никакого
первородного греха и нет наказания свыше, как нет и безысходной
безнадежности и удушающего пессимизма, а есть непререкаемая уверенность
в том, что путь к прекращению страдания существует, и человек в этом
смысле имеет неоспоримые преимущества по сравнению со всеми другими
существами во вселенной, включая даже богов.
- Индия
поражает еще и тем, что в ней «уживаются» несколько религий. Как это ей
удается? Какой опыт может извлечь остальное человечество? И случаются
ли все-таки здесь конфликты на религиозной почве?
Индия
— настоящая духовная лаборатория человечества. В ней уже не одно
столетие сосуществуют индуизм — главная национальная религия, все три
мировые религии — буддизм, ислам и христианство, а также джайнизм,
сикхизм и то, что мы называем архаическими культами. Конфликты между
ними случаются, но они носят, как правило, политический характер.
Кстати сказать, индуизм — термин весьма неопределенный. Начать с того,
что он не что иное, как порождение западной мысли. Сами индийцы
называют свою религию санатана дхарма, то есть «вечный закон». А вечный
закон не может не предоставить место под небесами для всех — для
христиан, мусульман, сикхов, джайнов, марксистов и т. д. Вероятно,
поэтому сами индийцы не чувствуют себя монополистами своей религии. И
это не пресловутая и модная ныне толерантность, которая предполагает
свою противоположность. Нет, это глубинное понимание того, что внутри
каждого человеческого существа может пребывать свой Бог.
- Иисус Христос в Индии — правда или миф?
Сами
индийцы считают, что Иисус Христос вполне мог бывать в Индии;
Н.К. Рерих в этом, кажется, не сомневается; но полагаю, что для многих
христиан это покажется шокирующим. Я бы ответила так: Иисус Христос в
Индии — миф, но не в нашем смысле, как небылица, а в индийском, как
реальность.
- Каково символическое и сакральное значение
индийской культовой архитектуры? По каким законам строится храм, как
выбирается место?
Храмы — это совершенно особый мир, в
котором происходит мистическая встреча человека и Бога. Поэтому храм
воспринимается как чудо преображения действительности и как зримый
образ иного измерения человеческого существования. Прототип индийского
храма — мифический образ мироздания, воплощенный в облике мировой горы,
созданной при сотворении мира. Храм, архитектурно и по сокровенному
смыслу, повторяет именно его, и потому сооружение храма — не что иное
как повторение космогонии. Сакральная ценность мест, где возводились
храмы, определялась тем, что они приравнивались к мифическому центру
мира — тому символическому месту, где некогда произошел акт творения
мира. Центр земли магически и мистически отождествлялся с центром неба,
и только в таком месте возможно воссоединение человека с истинной
реальностью. Так преодолевалась раздробленность пространства и времени
и освящался жизненный мир людей.
Вот почему в плане индуистский
храм представляет собой мандалу — символическую диаграмму мира, и
строительство храма обычно и начиналось с ее создания, так как она —
предельное выражение соединения микро- и макрокосма, и именно этот ее
глубинный смысл присутствует в облике индуистского храма. К. Юнг
определил психологический смысл мандалы так: «Формирование,
Трансформация, вечное воссоздание Вечного Ума».
Сердцем и центром
всей храмовой композиции служит святилище гарбха-гриха, где находится
изображение божества или его символ. Здесь сосредоточен максимум
интенсивности сакральной силы, по мере же удаления от него она
уменьшается вплоть до полного исчезновения. Над святилищем «живущего» в
храме бога надстраивается башня, которая символически повторяет мировую
гору, скрывающую внутри, в пещере божественную тайну. В то же время
храм ассоциируется и с возносящимся ввысь ритуальным огнем, который
символически разожжен на алтаре-цоколе храма. Таким образом, среди
мирской суетной жизни выделяется и ограничивается участок идеального
космоса, насыщенный особой магической силой.
- Многих
читателей волнует вопрос происхождения индийской цивилизации. Могли бы
Вы в двух словах рассказать о культуре Мохенджо-Даро и о происхождении
вед?
В двух словах, боюсь, это невозможно. Может быть, об этом стоит написать отдельную книгу?
