Сегодня
исполняется 80 лет со дня рождения Анатолия Кузнецова, человека,
написавшего одну из самых честных и страшных книг прошлого века –
«Бабий Яр». Удивительно, но роман-документ о трагедии, произошедшей в
Киеве, был издан на украинском языке только в прошлом году… Перевел
«Бабий Яр» сын Анатолия Кузнецова Алексей – еще в начале 90-х. Почему
же книгу столько лет отфутболивали в издательствах? Алексей Анатольевич
и сам не знает ответа. Но есть варианты…
– В 1991-м в Киеве впервые официально отмечалась годовщина Бабьего
Яра. Тогда же в Харькове, Киеве и Москве вышел полный текст «Бабьего
Яра» на русском языке (ранее в Союзе издавалась только
«подредактированная» версия, искажавшая роман-документ. – Авт.).
Казалось, перевода на украинский просто не может не быть. Но, оформляя
авторские права, я убедился, что его действительно не существует…
– И решили это исправить…
– Конечно. Я родился в Киеве, учился здесь до 6-го класса, и к 91-му
еще не совсем забыл язык (смеется. – Авт.). Но много лет ни одно
издательство в Украине не хотело за это браться. Только в прошлом году
нашлись люди, которые помогли издать книгу. К сожалению, не могу
назвать имен: они – «меценаты, пожелавшие остаться неизвестными».
– Так в чем была проблема? Деньги?
– Отсутствие денег было аргументом только в конце 90-х. Потом
издатели говорили, что тема эта не очень-то и нужна... Еще в Киеве были
исследователи, занимавшиеся Бабьим Яром: они словно вступали с отцом в
конкуренцию, дескать, мы – главные специалисты… «Заговор молчания»
вокруг имени Анатолия Кузнецова трудно объяснить. Многие
писатели-эмигранты – те же Аксенов, Войнович – продолжали писать, их
имена существовали в культурном пространстве. А Кузнецов умер в 1979-м
году, и клеймо «невозвращенца» к нему прилипло крепко…
– Как к вам – клеймо сына невозвращенца?
– Когда отец уехал, они с матерью не были разведены (иначе его не
выпустили бы в Англию). Мы с мамой договорились делать вид, будто я
ничего не знаю. До окончания школы меня никто не трогал. А когда отец
умер, я был в армии. Там «особист», пытаясь меня «пристроить к делу»,
раскрыл «страшную тайну» – очень смешно было! Да, маму с бабушкой
допрашивали, конфисковали мамину квартиру в Туле…
Но по отношению ко мне репрессий не было. Ну, мелкие сложности: как
с «особистом» этим, или когда мальчишки во дворе назвали предателем. А
в старшей школе репутация байронического героя даже помогала: почетно
это было в околодиссидентской среде.
– Сейчас вы работаете в московской редакции «Радио «Свобода»
– того самого, на котором работал ваш отец в Лондоне. Продолжили
традицию?
– Красиво было бы сказать «да!». Но это – случайность. Я закончил
ГИТИС, но всегда хотел в спортивную журналистику… После института была
возможность устроиться на ТВ. И тут случился единственный эпизод
«репрессий»: тамошний кадровик прямым текстом сказал, что с моей
анкетой о ТВ могу забыть. Во время перестройки чем только не
занимался...
А после – решил вернуться в журналистику. Но только в спортивную! И
случайно познакомился с Валерием Винокуровым, который вел на «Радио
«Свобода» спортивную программу «Прессинг». И при Савике Шустере,
который руководил московским бюро, с подачи Винокурова, меня взяли в
штат. Вот уже 15 лет на «Свободе» (смеется. – Авт.)!
– Как думаете, что чувствовал в 1970-м, оказавшись на свободе, ваш отец?
– Как сам говорил – чувствовал себя зверем, прорвавшимся через
ограду: подранные бока, он бежит, он счастлив, и у него нет ничего,
кроме пьянящего чувства свободы. Дальше – пообвыкся.
В первое время очень хотел писать – что-то модернистское, вроде
Джеймса Джойса. Но не пошло. А в старом стиле не хотел: сказал:
«Соцреализм угробил великую русскую литературу, я от него навсегда
отказываюсь». Предложение от «Свободы» было для него удачей – там была
программа «Писатель у микрофона». Отец получил карт-бланш на эти
беседы-монологи: рассказывал обо всем – воспоминаниях о Союзе,
впечатлениях о Лондоне, размышлениях на политические темы.
Как-то написал, как собирал грибы, а еще рассказал о своей новой
пишущей машинке. Песня акына: «Что вижу – то пою». Это был расцвет его
таланта: человек делал, что хочется. Его открытки, которые он посылал
матери (из них Алексей Анатольевич составил книгу «Между Гринвичем и
Куреневкой» – своеобразный диалог с отцом, изданный в 2002-м. – Авт.),
в сущности – то же самое. А зимой 78 года у него случился первый
инфаркт. И в своей последней беседе с радиослушателями 79 года он
рассказал, как перенес тогда две клинические смерти за пару минут...
В Англии у него была семья – жена, дочь. Но дочь отца узнать не
успела: она родилась в мае, а он умер в июне. Еще через два месяца, в
августе, ему было бы 50 лет. Красноречивое совпадение трех дат…
– И о чем оно говорит?
– О том, счастлив или нет писатель за границей. Человек жил
спокойно, счастливо, имел семью, занимался любимым делом. А потом –
бац! – и старая жизнь его достала… Говорили, что его убили агенты КГБ.
Но подтверждения нет и, думаю, быть не может. Формальная причина –
третий инфаркт. Естественно ли это для 49 лет? Нет. Убил ли его кто-то
уколом отравленного зонтика? Нет. Но человек пережил Бабий Яр. Потом –
работу на стройке Братской ГЭС, Каховской ГЭС. Дальше –
студенческо-писательские загулы. Наконец – история с бегством, которая
отняла лет десять жизни. Это – смерть от прошлой жизни.
– Правда, что на могиле отца вы побывали только в прошлом году?
– Меня с детства приучили к мысли, что за границу я никогда не
поеду. И до 35 лет в голову не приходило ездить куда-нибудь «серьезно»,
не считая стран бывшего Союза или Турции. Но подросла дочь, и мы
послали ее в лагерь в Англию. Там она созвонилась с другом отца
Леонидом Владимировым, который свозил ее на могилу. Привезла
фотографии, и я как-то успокоился.
Но когда получил гонорар за перевод, сказал себе: «Деньги,
полученные за «Бабий Яр», надо потратить на эту поездку». И мы съездили
– с женой и с сыном. Кстати, в прошлом году умерла вторая жена отца,
которая нас и знать не хотела. Сейчас мне пишет их дочь, моя сестра
Мария – нить начинает восстанавливаться…
– Сколько лет было дочери, когда вы дали ей прочитать «Бабий Яр»? Не самое легкое чтение ведь…
– Семь или восемь. Она отнеслась спокойно, без истерики, если вы об
этом. Сейчас сыну десять, но ему пока не давал: побаиваюсь… Современные
дети – они… ну, не такие немножко. Хотя мне кажется, лет с
десяти-двенадцати можно начинать читать. Это – шокирующее чтение, но
иногда приходится не щадить: есть вещи, которые нужно понять,
прочувствовать – какими бы тяжелыми они ни были.
– А когда вы прочли в первый раз?
– Как только отец написал. 67-й год, журнальный вариант. Хотя нет,
раньше: 66-й, наверное. Но мои впечатления – личные во многом. Для меня
дом на Куреневке, описанный в «Бабьем Яре», – не книжка. Есть эпизод о
грабеже магазинов. Когда отец тоже сунулся грабить и притащил домой
пуговицы, щетку обувную и гири. Немцы повесили приказ, что воров надо
расстреливать, и дед сказал: пуговицы выбросим в уборную, щетку куда-то
пристроим, а гири – ну, пусть докажут, что это не наши!
Я видел эти гири – они валялись на чердаке в куреневском доме. Когда
трогал их руками – это был не роман, а кусочек жизни. И меня это…
примиряло, что ли. Не было шока от прочтения в плохом смысле слова. Был
шок культурный: мне безумно нравилось, КАК это написано…
– Сейчас вы в Киеве. Приехали, потому что запланированы акции памяти отца?
– Нет особых торжеств… Сегодня должны были открыть памятник отцу,
созданный на деньги тех же меценатов скульптором Владимиром Журавлем.
Но из-за несогласованности с городскими властями открытие перенесли на
29 августа. Установят на Куреневке – на месте, где была школа, в
которой преподавала Мария Федоровна, мать отца.
Журавель создал памятник не столько Анатолию Кузнецову – писателю,
сколько Толе Кузнецову – 13-летнему мальчику, герою романа «Бабий Яр».
Выглядит это так: стоит мальчик, худенький, в пальтишечке, кепочке, и
читает на стене дома тот самый приказ, с которого начался Бабий Яр, –
«Всем жидам города Киева...»
