Никогда. Никогда не сдергивайте абажур с лампы! Абажур священен. Никогда не убегайте крысьей побежкой на неизвестность от опасности. У абажура дремлите, читайте — пусть воет вьюга, — ждите, пока к вам придут…
Свою частную жизнь надо беречь. До последнего. А потом к вам все равно придут, как написал Михаил Булгаков в «Белой гвардии» (даже если, добавлю от себя, это будут невидимые гости).
Я вспоминал эту книгу о Гражданской войне, поднимаясь по знаменитому киевскому Андреевскому спуску. Сейчас здесь идет бойкая торговля китчевыми сувенирами — ассортимент примерно такой же, как на Арбате. Когда уходит бог войны, приходит бог торговли. Они вообще постоянно меняются местами… Но речь не об этом.
Музей одной улицы
Вот чего на Арбате нет в помине — так это Музея одной улицы, то есть именно Андреевского спуска! За фортепьяно сидит восковая и восковой же спелости декольтированная дама. Рядом в кресле ее муж в пенсне читает городскую газету начала века. Старый еврей что-то шьет на швейной машинке «Зингер»… Это прежние жители столь бойкой, но почему-то все равно домашней улицы, соединяющей нижний и верхний Город. Таких людей ни здесь, ни у нас больше нет. Ушедшие, а точнее, истребленные в ХХ веке человеческие типажи.
Вслед за мной из дверей музея выходит молодой служитель. Совсем другой типаж. И снимает приколотую на груди оранжевую ленточку — знак принадлежности к одному из двух противоборствующих общественно-политических движений Украины. Почему снимает? Опасается столкновений с теми, кому больше нравится второй цвет украинского флага? Неужели все-таки в воздухе витает призрак гражданской войны?
Но опасности не чувствуется, скорее всего, нехорошие мысли мелькают у меня потому, что иду я в другой музей: главный музей Андреевского спуска — булгаковский, дом героев «Белой гвардии» Турбиных, где и висел помянутый абажур…
— Булгаковский абажур — это не про преимущества гражданской пассивности и «моей хаты с краю». Совсем, как ни странно, наоборот. Абажур, как помните, сдернул Тальберг, офицер гетмановского штаба и муж Елены Турбиной, когда дал деру из Города, оставив Турбиных в осажденном Киеве. Чуть позднее, но уже во дворце и фигурально сдернул абажур и сам гетман (а в своем штабе — главнокомандующий), оставив на растерзание петлюровцам офицеров, юнкеров, и того еврея за швейной машинкой, и ту интеллигентную киевскую чету, которых теперь изваяли в воске. Еврея-портного петлюровцы, конечно, зарубили. Как, возможно, и чету интеллигентов.
А устроители Музея одной улицы напомнили о них. По сути, отреставрировали и повесили у себя тот сдернутый абажур, гимн которому спел Булгаков.
Театр одного музея
Поднимаюсь выше по этой улице, которая живет чуть не тысячу лет. Вот перекресток Боричева взвоза — по нему вернулся из половецкого плена князь Игорь...
А «Дом Турбиных» еще выше.
Напротив него — стройка и вывеска на старой части здания: «Театр у Подола». Здесь свой абажур скоро повесит главный режиссер театра Виталий Малахов, который готовит к открытию новой сцены спектакль по «Белой гвардии». Как он сам говорит, не только потому, что географическое положение обязывает, — нынешняя ситуация в Украине актуализирует это произведение.
С вопроса про ситуацию я и начинаю разговор с директором Музея М.А. Булгакова, существующего с 1991-го, переломного и для России, и для Украины года. Анатолий Петрович Кончаковский ничего мне не отвечает. Тогда я спрашиваю, кто чаще приходит в музей — оранжевые или бело-голубые. «Мы никогда не выясняем, кто к нам пришел, билеты для всех одной цены», — осаживает меня Анатолий Петрович. Я еще пытаюсь задать какие-то глуповатые вопросы, но Кончаковский в свою очередь спрашивает меня, а был ли я на экскурсии в их музее. Признаюсь, что пока еще не был. «Тогда нам пока не о чем говорить», — заключает директор и сам предлагает провести для меня экскурсию.
Как мне повезло, я понял уже через несколько минут. В этом талантливом моноспектакле, который показывают здесь каждой экскурсионной группе, я попал на первый состав!
А вот и первая комната из семи — именно столько снимала на Андреевском спуске, 13, семья Булгаковых и столько же на Алексеевском спуске, 13, у инженера Василисы — семья Турбиных в «Белой гвардии». Это гостиная. Мы входим в нее, и я сразу же останавливаюсь: что случилось со светом?! Только что был ясный день — и вдруг сумерки, хотя окна не занавешены. «Когда действие романа происходило в гостиной Турбиных, — поясняет Кончаковский, увидев мою оторопь, — всегда был вечер или ночь, вот мы и покрасили стекла в синий цвет».
Ну да, вспоминаю я, Булгаков писал, что в окнах гостиной была настоящая опера «Ночь под Рождество». Да и действие романа (и пьесы «Дни Турбиных») начинается с того, что в доме Турбиных рыжеволосая Елена все тревожнее с каждым движением минутной стрелки («тонк-танк») ждет своего мужа Тальберга, а первым ночью приходит поручик Мышлаевский, обмороженный во время бессмысленного стояния пехоты на морозе в окрестностях Города. И «Боже, царя храни» Турбины с друзьями поют здесь ночью, аж в третьем часу утра, и пугают домовладельца. «Василиса внизу все время боялся, — говорит Кончаковский и показывает на ту часть гостиной, под которой располагался Василиса, — особенно, когда Турбины пели». Я вздрагиваю, потому что ясно понимаю: там, внизу, действительно живет Василиса — этот тип людей не перевелся. А вот, кстати, и гитара — но почему-то на совершенно белом диване…
И тут я замечаю, что комната уставлена двумя видами мебели: одно пианино старинное, но явно «действующее», другое — гипсовое. То же и с креслами, и со стульями… «Часть булгаковской мебели сохранилась, — поясняет Кончаковский, — а вместо того, что не сохранилось, мы сделали из гипса мебель Турбиных, воспроизводя ее по описаниям в романе и по семейным фотографиям Булгаковых. Вот одно пианино булгаковское, а другое Турбиных — видите, на нем, как в романе, открыты ноты «Фауста»…». То, что из окружающего бессмертно, как часы и «Саардамский плотник», вспоминаю я Булгакова. Именно то, что бессмертно, нуждается не только в нашем внимании, но и в нашей защите.
А Анатолий Петрович как раз обращает мое внимание на бессмертную изразцовую печь. Да-да, на ней все те же надписи: «Слухи грозные, ужасные, наступают банды красные!», «Бей Петлюру!»… А вот полустертая: «Леночка, я взял билеты на А д». На «Аиду», конечно, на «Аиду», но время ставило совсем другую оперу. И в великолепном театре Музея Булгакова это прекрасно понимают.
Не буду описывать всю экскурсию-спектакль, хотя соблазн велик. И нельзя не сказать о желтых стеклах в столовой — вы уже догадались: потому что действие романа в столовой происходило в основном утром и днем; о шкафе, в который мы вместе с Кончаковским вошли и оказались совсем в другом пространстве и времени; о том, что за одним из окон с торца дома в коробке по-прежнему висят спрятанные Николкой револьверы (ну, в данном случае висят виртуально)… Но важнее другое: те любовь и талант, с которыми все сделано. То отсутствие привычной музейной скуки, когда тебе говорят только «посмотрите направо, посмотрите налево», а дальше сухие цифры и основные факты.
Музей Булгакова делает то, к чему призвано настоящее искусство: не описывает, а воссоздает мир, даже воскрешает. Здесь понимают, что романы Булгакова тоже бессмертны, как «Фауст» и «Саардамский плотник», и необходимо сохранить все, что окружало писателя, как абажур окружает источник света. Ведь абажур — не только символ домашнего очага, мирной жизни, но еще и такое приспособление, которое правильно направляет и окрашивает свет (белая, как будто привидевшаяся, потому что настоящая не сохранилась, мебель, синие и желтые стекла…).
Когда Булгаков писал о коробочке перед глазами, в которой вдруг появлялись и оживали какие-то маленькие человечки, и с этого начинались для него пьесы, — вот что-то подобное увидел и я. Правда, с помощью сотрудников Музея Булгакова и его директора. И внутри этой коробочки оказался я сам. И почувствовал, что это такое — ожидание неминуемой катастрофы…
Таких музеев ни у нас в России, ни где бы то ни было я не видел. «В Москве мы хотели бы сделать подобный музей», — говорит Кончаковский. «По «Мастеру и Маргарите»?» — радостно предполагаю я. «Нет, по «Театральному роману», на Большой Пироговке», — отвечает Анатолий Петрович. (А это мой любимый роман Булгакова.) Как бы я хотел, чтобы Кончаковскому и это удалось!
…Когда я восторженно поблагодарил директора Музея, он напомнил мне один из моих навязчивых вопросов о призраке Гражданской войны, который я задал в начале нашего знакомства. «Что, она в наших краях так и не закончилась?» — неожиданно для себя выдохнул я. «Значит, вы поняли?» — ответил мне вопросом на вопрос Кончаковский.
P.S. Выйдя из чудесного музея, я снова попал в сегодняшний день. На бесчисленных прилавках вдоль Андреевского спуска лежали свежепошитые буденновки, рушники, старинные часы и новенькие пепельницы в виде фаллосов. Б-р-р, но уж лучше это, подумал я, и чтоб буденновки только сувенирные…
А день стоял ясный, и весеннее солнце пригревало. Захотелось присесть на скамейку и даже, может быть, задремать или почитать Булгакова… И чтобы всегда висел над этой удивительной улицей, над этим великим Городом голубой абажур неба. А то, что призвано его держать: собор Андрея Первозванного работы Растрелли, — в самом начале Андреевского спуска, уже в верхнем Городе…
Я поднялся к храму, именно около него нашел вожделенную скамейку и, когда присел, увидел, как вдохнул, — Днепр, мудрый Днепр, как называл его Булгаков.
