Это в пятницу было. Оля возвращалась домой страшно довольная. На работе
случился день рождения фирмы, некруглый, три года, поэтому корпоратив
устраивать не стали, но сотрудникам дали немножко денег, подарки, и
отпустили в пять. Оля всем сердцем любила подарочки, неважно, сколько
они
стоили, и какое значение в них вкладывал дающий – от души или так.
Просто – не было вещи, а теперь есть, сюрприз и маленькая прибыль. Она
забавлялась собственной детской алчностью, но бороться и не думала:
такой грех – не грех, нужно в главном порядочной быть, а не по пустякам
к
себе придираться.
А в главном она, Оля, неплохая – хороший редактор, честная жена
любимого мужа и нежная мать для капризной белой кошечки. К тридцати
шести годам
выглядела так, что тётки на работе завидовали – на нежном круглом лице
почти не было морщинок, и тело лёгкое, девичье. «Добрый нрав и высокий
образ мыслей» - слегка перевирала она Цицерона, но мало кто мог узнать цитату.
И сегодня она шла и радовалась тёплой ранней осени, низкому золотому
солнцу, своему новому стильному пальто и общей благодати, разлитой в
воздухе.
А навстречу ей брёл мужик, совершеннейший архетипический пьяница, каких
20 лет назад рисовали в «Крокодиле» - расхристанный, краснорожий и с
бутылкой пива в кулаке. И песню пел: «когда простым и нежным взором
ласкаешь ты меня, мой дру…». И тут они друг друга видят, и у обоих
мгновенно портится настроение. Прямо в лице оба переменились. Он не
стерпел первым: «ну чё ты вся в чёрном, как цыганка?!» А Оля такая, с
готовностью: «а не твоё дело, лучше вести себя прилично научись!». Он
аж задохнулся и присел слегка «при-ли…? да я… да я бы давно президентом
был, если б себя прилично вёл! «При-лич-но», а?!» Ну и там ещё что-то, слушать не стала.
Неизвестно, как он, а Оля засмеялась, только когда за угол завернула,
не раньше. Ну не любила она пьяных. Многое прощала людям, а при виде
алкашей почему-то поднималась из сердца тяжёлая ледяная злоба и кулаки
сжимались – так, что на ладонях отпечатывались два полукруглых следа от
ногтей, среднего и безымянного. И было потом нехорошо от себя, такой.
Но к подъезду уже повеселела, открыла дверь, с порога попыталась обнять
кошку, но та отскочила – неласковая была, встречать приходила, а в руки
не давалась.
Первым делом Оля перекусила, потому что из-за короткого дня на обед не
ходили, и есть хотелось со страшной силой. Сделала омлет с сыром,
маринованным огурчиком заела и соком запила. Синим. Ну, это она его так
называла, потому что любила сок из синих ягод – черники, смородины,
чёрной рябины, - и для краткости мужу говорила «синего купи». А так он вообще тёмно-бордовый, конечно.
И всё время, пока готовила и ела, теплилась у неё внутри маленькая
радость. Сначала даже не сообразила, отчего. Иногда такая случается,
когда в
другой комнате книжка особенная тебя ждёт, интересная и нетрудная. Но в
этот раз другое было – подарочек. На кровати пакет, в пакете коробка, а
там игрушка. Собачка мягкая, щенок, к нему подстилка такая, вроде
лукошка. На работе Оля мельком взглянула, но рассматривать не стала, до
дома
сберегла.
И вот она открыла коробку и услышала тарахтенье. Она урчит оказывается,
собачка-то, просто неслышно было в шуме. А дома тихо. На мгновение Оле
стало неприятно: имитация жизни, нездоровое что-то. Но это было глупое
чувство, поэтому Оля положила щенка на колени и обрадовалась – ведь это
для покоя и релаксации придумали, ты сидишь, а он у тебя урчит. От
кошки не дождёшься, не идёт на ручки, а тут почти настоящий
сенбернарчик,
нетёпленький только. Она опустила ладонь на рыжую пушистую спину и
по-настоящему испугалась, потому что щенок дышал. Круглый его бок
вздымался
и опадал, толкал в руку, и было это так… физиологично, что стало нехорошо.
Но глупо, же глупо – игрушка, вещь, подарок. Погладить, расслабиться. Интересно, надолго у него батареек хватает?
В левом виске завелась крошечная боль и стала расти, расползаясь к
глазу и горлу. Надо было не голодать до дома, а поесть в «му-му» по
дороге,
вот дура-то. Хотя, может, от мерного тарахтения поплохело, вполне
вероятно. Оля перевернула щенка брюхом кверху, хотела вытащить
батарейки, но
это было бы как убить. Нет, ну правда, он замолчит и перестанет дышать
– как это ещё назвать? И хотелось мужу показать такую прелесть, а он
только через час придёт. Можно потерпеть, взрослая уже.
Она прижала щенка к себе, и дышащий бок ощутимо толкнул в живот. И ещё раз, и ещё.
Оля сжалась, отбросила щенка на кровать, потом снова схватила и
попыталась открыть отсек с батарейками. Он запирался на маленький
шурупчик, и
Оля, ломая ногти, стала откручивать, откручивать – открутила,
вытряхнула на кровать одну здоровую толстую батарею (щенок продолжал
тарахтеть и
дышать), потом вторую – и он умер.
Она выпустила его из рук и помчалась в ванную и склонилась над
раковиной. Её вырвало. Сквозь слёзы и боль она на секунду удивилась –
чего это
зелёненькое? а, огурчики, - но тут её снова накрыло. Боль и отчаянье. Потому что она вспомнила.
Она вспомнила, как это бывает, когда тебя точно так же толкает в живот,
но изнутри. Примерно на восьмом месяце, когда он там переворачивается,
мастится, и то локтём пихнёт, то коленкой. Вниз головой он в самом
конце устраивается, когда рожать, а сначала подолгу крутится, и попой,
и
поперёк, и по-всякому.
Она вспомнила, как ровно полжизни назад её вот так толкало изнутри, а
она шла осторожно, по ледяной дороге, береглась, одной рукой за живот
держалась, а второй для равновесия помахивала. Ноябрь был, то мороз, то
оттепель, то снова мороз. Рожать ей только к новому году, но живот уже
вырос на тонком теле совсем огромный, и муж обзывал её гвоздём пузатым
– смешно, но необидно. И она как раз подходила к дому, когда из-за угла
выскочил мужик. Она испугаться не успела, когда её отшвырнуло. Он не со
зла, дурак пьяный, но ей хватило. Дальше она почти не помнит,
восемнадцать лет прошло – она другая, муж другой, другой город, другая
жизнь. Но сейчас – вдруг, не то что в одночасье, а в единственное
мгновение, она вспомнила.
Блестящую каталку, мелькание серых потолков, врачей, «преждевременные,
быстро», тихое гудение аппаратуры, ну и всякое «тужься-не тужься,
дыши-не дыши», и как инструменты гремят в тазике. Тяжело, смутно, но главное было вот что:
Когда она последний раз напряглась, так что аж глаза заболели («не тем
тужишься, девка, не головой надо, да осторожно, порвёшься же»), когда
она всё-таки вытолкнула его. Когда по всем правилам (она точно знала -
и в кино видела, и в фильмах учебных, пока на подготовительные курсы
ходила, ещё на шестом месяце) он должен был закричать, он не закричал. Тихо было.
И тогда закричала Оля.
Щёлкнул замок, она быстро сполоснула глаза и рот, вытерла лицо и повернулась к двери.
- Целоваться не будем, меня тошнило, я ещё зубы не чистила, пахнет.
- Заболела, ласточка?
- Да ты знаешь, не поела вовремя сдуру, голова разболелась.
- Ну вечно ты, нельзя же… а что это там такое интересное набросано?
- А это собачку мне подарили, она тарахтит и дышит. Только не включай, не включай, у меня голова от неё хуже болит.
- Кто подарил-то, поклонник, поди?
- Ну конечно. На работе в честь трёхлетия.
- Знаю я тебя. Ладно, пусть он тут на полке сидит.
- У него ещё подстилка есть...
- Да вон, посмотри, она уже при деле.
Оля с некоторой опаской повернулась.
В лукошке, свернувшись и свесив хвост, лежала их нахальная белая кошечка и поглядывала спокойно, как будто всегда здесь была.
